ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В диссертационной работе выявлены и описаны особенности «кимрского текста» (от первых упоминаний до настоящего времени), а также исследованы локальные биографии писателей, связанных с Кимрами.

Основу «кимрского локального текста» в русской литературе составило художественное отражение торговой и производственной специфики Кимр (обувной промысел — своеобразный синоним города), а также создание психологических типов героев, связанных с промыслом. Кимрские константы, выделяемые нами в процессе описания «кимрских» текстов, отражены в таблице (см. Приложение): здесь представлены эти константы, а также слова и выражения, употребляемые для их обозначения в каждый временной период (дореволюционное время, советский период, новая Россия).

Одновременно отметим, что попытка идентификации «кимрского текста» помогает по-новому взглянуть на историю города и должна найти существенное применение в краеведении. Полагаем, что совокупность подходов (краеведческий и литературный) даст возможность дополнить и расширить представления о родном крае, лучше представить образ места, реконструировать принципы создания локально специфического повествования, в основе которого не летопись по хронологическому принципу, а нечто иное, более продуманное, связанное с особенностями творческого восприятия десятков и сотен людей, соприкоснувшихся с Кимрами и оставивших записи о городе: наблюдения, путевые заметки, стихотворения, прозу и т.д. «Кимрский текст» — попытка взглянуть на Кимры под другим углом, с другой точки зрения — через текст.

Вслед за В.Н. Топоровым скажем, что Кимры имеют свой «язык»^[466]. Город живёт, а значит, обретает свой голос, свой текст.

Наше исследование «кимрского текста» опиралось на эмпирический материал. Мы описывали тексты жителей Кимр и гостей города, обращали внимание на редкие случаи, когда через Кимры — условно — говорила Москва и Россия (например, в текстах Н.Я. Мандельштам).

Ряд описаний близок друг другу, некоторые — едва ли не тождественны, и такие мы убирали из исследования, ограничиваясь перечислением авторов.

На протяжении работы нами прослеживалось взаимодействие текстов кимряков и авторов «извне». В дореволюционной России и в советское время для местных жителей Кимры — священны, это «центр мира», но процессы глобализации и НТР рушат эту позицию; авторы со стороны менее ангажированы, кто-то намеренно позитивно характеризует место (и остаётся в коллективной памяти «другом» города/села), кто-то критикует, объективно или пристрастно-однобоко — всё это сосуществует в одной системе координат. И положительные характеристики локуса, и отрицательные в совокупности позволяют говорить об условно объективном образе Кимр. Самый яркий пример в дореволюционных текстах — производство обуви. Ни одного упоминания о фальсификате в текстах местных авторов и — фиксация некачественного товара во многих текстов «извне». На пересечении этих позиций — реальное положение дел.

Обращаясь к составленной нами таблице (см. Приложение), отметим, что указанные константы помогают одновременно увидеть общее (образ города) и различное (отдельные его ключевые черты) — мифы, фактические

знания, автодокументальные свидетельства моделируют этот составной образ.

Подавляющее большинство текстов связано с обувной тематикой. Почему? Крепость сапога делает более крепкими, устойчивыми и сами Кимры — здесь можно вспомнить и «не исконно» кимрские товары (соль, хлеб и др.). Основательность производства, многовековые традиции — вот базисы кимрского бытования.

Если рассмотреть таблицу подробнее, то даже беглое знакомство с приведёнными в ней словами и выражениями помогает представить, с чем связано развитие образа места. До проведённого нами исследования это было практически невозможно, поскольку разнородные тексты с многообразием свидетельств (в одном тексте могли проявиться разные, выделенные нами, константы) не позволяли представить ситуацию в целом. Но в уникальном сочетании культурных констант и слов, образов, событий, проявляются в литературе Кимры, звучит их голос. Это их история. История изменяемая.

До составления таблицы трудно было выявить некоторые тенденции. Например, исконная обувная тема фигурирует в текстах, в основном, дореволюционного и советского времени, тогда как в новой России, в основном, появляются художественные свидетельства о былой славе местных обувщиков. Это не расходится с историческими свидетельствами.

Близость к столице становится ощутимо значимой для жителей села/города в начале XX века — с момента появления железнодорожных путей. Зачастую в источниках, исследуемых нами, встречаются повторы: «Савёлово», «Савёловский вокзал», «поезд» — их мы старались упоминать в таблице единожды.

Гордость реками, Волгой и Кимркой, как следует из таблицы, постепенно возрастает. Этому есть историческое обоснование — в 1934 г. к

Кимрам присоединился ряд деревень, и правобережье Волги, вся река стала кимрской; переправа осуществлялась уже не в соседнее село/деревню, а в другой район единого городского организма.

Эти же процессы повлияли на развитие микротопонимики; к зареченской (Вознесенской) части города прибавляются Чернигово, Красная горка, Крастуново, Савёлово — это, естественно, развивает и делает более разнообразными микротопонимические свидетельства.

Тема религии/православия, практически не возникавшая в художественных текстах в советское время, в произведениях, написанных в последние годы, появляется всё чаще и чаще. И если в дореволюционный период наиболее распространёно было сравнение Покровского собора и столичного Успенского, то в XXI веке данная тема разработана намного существеннее (источники свидетельствуют и о дореволюционном времени, и о советском, и о настоящем: это и ретроспектива, и сравнения, и новые образы).

Упоминания о Кимрах как о царском селе, описания местных пожаров свойственны, скорее, дореволюционному времени. Словосочетание «царское село» означало, с одной стороны, приближенность к жизни Москвы и Петербурга, однако, с другой — напоминало и о зависимости. Выкуп села с исторической точки зрения стал едва ли не самым существенным событием в истории Кимр. Обращаясь к пожарам, отметим, что практически полностью выгоравшие Кимры раз за разом отстраивались — это говорило об экономическом потенциале села.

Свидетельства о Кимрах в годы Великой Отечественной войны присутствуют преимущественно в текстах советского времени. Но и в них просматриваются кимрские черты, как то: эвакуация оборудования обувных фабрик, работа надомниц, мобилизация сил для производства обуви (отличительная черта!) и др.

В настоящее время в публицистических (преимущественно) и художественных текстах всё чаще обращаются к негативному явлению,

связанному с Кимрами — наркомании; город в ряде СМИ приобрёл новый статус: «малой столицы наркомании». Очевидно, раскрытие этой темы в художественной литературе — дело будущего, единственное проявление на сегодняшний день (за исключением нескольких недостаточно убедительных стихотворений, созданных кимряками): рассказ А. Рыбина «Мой друг Владислав Кугельман»; его детальное рассмотрение позволяет констатировать появление нового образа «локального героя» — человека без настоящего.

Появление в произведениях описаний деревянного модерна Кимр — не только попытка зафиксировать (и сохранить, пусть даже в текстах) историческую застройку города, но и, не в последнюю очередь, едва ли не единственный повод для гордости в новое время.

В «петербургском тексте» В.Н. Топорова предполагается наличие «истории, исторического напряжения внутри мифа»^[467]. Отчасти — но только отчасти — нечто подобное можно сказать и о Кимрах; в частности, если прочесть ряд слов и выражений, связанных с константой «наркомания и борьба с наркоманией», перед нами предстанет едва ли не весь спектр средств, применяемых борцами с наркотиками, но и — взгляд на ситуацию с позиции наркоманов.

Нетрудно проследить за изменениями в жизни города, духовным становлением его жителей. Если в дореволюционное время кимрян не беспокоила удалённость от Москвы, то в последние годы кимряки всё чаще ощущают свою незначительность (небольшой провинциальный городок). (Ещё один симптом XXI века — устойчивость ассоциации «Кимры»- «кикиморы» и пр. Много ли здесь уважения к родному краю?)

В конечном счёте, изучив таблицу, можно сделать однозначный вывод: реальная история Кимр может быть прочитана и через художественные тексты.

467

Но такого рода эмпирический анализ социальных явлений не позволяет создать завершенный образ. Для понимания структуры локального текста необходим обстоятельный анализ авто- и гетеростереотипов, опирающийся на исторические и биографические контексты.

История раз за разом утверждает удобную ей память, тогда как в динамике теряются образ места и — коллективная память. Если можно так выразиться, локальные тексты возвращают память истории. Таким образом, мы приближаемся к концепции мест памяти, выдвинутой Пьером Нора, который предположил, что места памяти — это места «в трёх смыслах слова — материальном, символическом и функциональном»^[468]. При объединении игры памяти и истории формируются места памяти. Исследователь задаётся вопросом: «Можно ли назвать местом памяти столь абстрактное понятие, как поколение? Оно материально по своему демографическому содержанию, функционально в соответствии с нашей гипотезой, поскольку оно осуществляет одновременно кристаллизацию воспоминания и его передачу.

характеризует большинство (и материальное, и не материальное), которое не было его частью. Получается, город — место памяти.

Вывод о том, что и локальный (в нашем случае «кимрский») текст — место памяти, можно сделать на основании следующей цитаты: «Разве всякий великий исторический труд и всякий исторический жанр не являются по определению местами памяти? Разве великое событие и само понятие события — не являются ли и они по определению местами памяти?»^[470]. И ещё: «Только те книги по истории являются местами памяти, основу которых составляет переработка памяти.»^[471] Разве многовековую жизнь города, его образ нельзя назвать великими, учитывая множество событий, с ними связанными, судеб, текстов? И пусть это будет локальное величие, в его основе — переработка памяти, нанизанной на спираль истории. Происходит соединение дискурсов, создание образа — локального текста. Места памяти. Объединяя реальные исторические события, биографии его жителей и тексты — средоточия памяти — мы получаем место памяти.

В этом аспекте работа над выявлением локального текста ставит перед исследователем новые задачи — помимо сбора и описания источников, необходимо знание истории места (проникновение в краеведческий дискурс) и — включение в состав исследования биографического компонента. Это мы и пытались проделать в нашей работе. И — приблизились к реализации задачи, поставленной А.Ю. Сорочаном в книге «Тверской край в литературе: образ региона и региональные образы»: «На основе анализа обширного материала следует раскрывать не историю места, а историю образа места»^[472].

То есть: необходимо сдвигаться от краеведческого дискурса в сторону литературно-краеведческого, что большинством краеведов игнорируется. Однако текстуализация пространства, захватывающая в настоящее время всё новые регионы страны, должна способствовать выправлению ситуации и

концентрации внимания именно на образе места (при этом отметим, что история места сама по себе — важна, но если она становится самоцелью — обедняется представление о локусе). Важный нюанс: образ места наилучшим образом отражает потребности региона, тогда как история места фиксирует исключительно событийный ряд.

Объединение анализа текстов с биографическим и историческим контекстами позволяет избавиться от их замкнутой самоцельности и рассматривать «кимрский текст» в более многомерном пространстве. И он «оживает», как обретают новые черты биографические разделы и исторические экскурсы. Только в совокупности рассмотренные части складываются в единую, демонстрируя образ Кимр. Наибольшая сложность в нашей работе заключалась в том, что нами впервые в отечественной практике был разносторонне рассмотрен крайне незначительный локус — бывшее село, ставшее городом в 1917 г. и насчитывающее к моменту исследования менее 50 000 человек населения. Очевидно, что определение кимрских констант было в известном смысле условным, поскольку весь корпус текстов оказался сравнительно небольшим — первейшими нашими задачами значилось собрать и описать максимальное число репрезентативных текстов, связанных с Кимрами.

В ходе исследовательской работы нами было существенно расширено количество источников, так или иначе соотносящихся с образом места. В частности, совершенно не охваченной оставалась в предшествующих сводах «афганская» тематика, тогда как она дополняет характеристики ключевой кимрской константы — обувного производства. Впервые было сделано соотнесение словесных рядов источников разных периодов (например, текстов А.Н. Островского и И.М. Михайлова), что наглядно демонстрируется в таблице и периодически в ходе исследования. Мы обращали внимание на формирование «кимрского текста» «извне» (гетеростереотип) и «изнутри» (автостереотип), наиболее отчётливо продемонстрировав совпадения и сходства отражений Кимр в последних разделах I главы.

Также нами выполнена третья задача — введение в культурный контекст значимых биографий писателей, связанных с Кимрами. Это сделано на примерах локальных биографий А.А. Фадеева, Б.А. Ахмадулиной, О.Э. Мандельштама, М.М. Бахтина, С.И. Петрова и М.А. Рыбакова. В случае с биографиями Мандельштама, Бахтина и Петрова нами зафиксированы новые свидетельства об их пребывании в Кимрах. При обращении к биографии Мандельштама была исправлена распространённая ошибка, называющая местом летне-осеннего пребывания поэта в 1937 г. посёлок Савёлово. На самом деле, территория, на которой располагалось Савёлово, в 1934 г. вошла в состав г. Кимры. Отметим, что наше исправление принято мандельштамоведением — так, в новой книге П.М. Нерлера «Слово и “дело” Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений» вместо Савёлова указывается г. Кимры — со ссылкой на нашу работу^[473]. (Вместе с этим мы отдаёт себе отчёт, что данное исправление — географическое, тогда как существует и литературная локация его последнего цикла — Савёлово.) Также нами исправлен ряд неточностей, проявившихся в «Воспоминаниях» Н.Я. Мандельштам, расширены и дополнены сведения о пребывании поэта в Кимрах. В случае с биографическим компонентом Б.А. Ахмадулиной (построенном на воспоминаниях жителей Кимр, общавшихся с поэтом), нами впервые составлен комментарий к «Помышлениям о Кимрах», который должен помочь последующим толкователям и литературоведам в понимании историко-событийного контекста цикла «Глубокий обморок». В каждом биографическом разделе нашей задачей значилось не только описание уже имеющихся сведений, но и привнесение новых — так, удалось восстановить историю создания портрета А.А. Фадеева в Кимрах; записав воспоминания сына М.А. Рыбакова, дополнить кимрское «рыбаковедение» и т.д.

Четвёртой задачей нашей работы было открытие новых, но значительных для Кимр и «кимрского текста» имён, что было реализовано на примере биографии С.И. Петрова, впервые сформированной именно в ходе настоящего исследования (ранее публиковались разрозненные и несистемные материалы, не отражавшие основные вехи пути поэта). Отчасти введение новых имён в кимрский контекст было реализовано и в I главе — при выявлении и описании источников. Это: Приволжский, Л.М., Ласточка, Волгарь, Женька Крючек, С.М. Графов, Л.И. Ошанин, П.И. Железнов, М. Альтшулер (нами была обнаружена публикация Ошанина, Железнова и Альтшулера в подшивке кимрской районной газеты), К. Воронов, А. Иванов, А.Г. Боровик и др.; в подшивках отысканы неизвестные публикации П.П. Дудочкина, М.И. Божаткина и др.

В большинстве случаев произведения местных авторов (провинция литературная) соответствуют месту жизни их создателей (провинция географическая). Об этом говорится, например, в статье В.А. Кошелева «О “литературной” провинции и литературной “провинциальности”, нового 474 475

времени» , вследствие чего — и вторичности, и «домашности» — детальный литературоведческий анализ их текстов представляется непродуктивным. (Анализируются только те произведения, которые необходимы для целей исследования.) В совокупности они предстают как «своя семья» (живущие в своём пространстве и по своим, в том числе литературным, законам): «Этот феномен “пёстрого” и внутренне противоречивого единения разных людей — деталь только русская и только провинциальная»^{[474][475][476]}. В определённом смысле это соотносимо и с локальным текстом, являющимся феноменом «пёстрого» и внутренне противоречивого единения разных, но не людей, — текстов.

В книге «Петербург и “Петербургский текст русской литературы”» В.Н. Топоров отмечает: «Петербург Петербургского текста ещё и у ч и т е л е н, и он как раз и учит, что распад, хлябь и тлен требуют от нас духа творческой инициативы, гения организации.»^[477] Полагаем, тезис об «учительности» может быть отнесён ко всем локальным текстам, поскольку, познавая населённый пункт, выявляя его образ, исследователь учится у него, и эта учёба — совершенно иных масштабов, нежели учёба на человеческих ошибках и поведенческих шаблонах. Образ — одушевляет и в известном смысле «очеловечивает». И, как каждая «биография», в нашем случае, духа, — учит.

Образ города определяет особенности текста — черты, возникающие в них. В отношении Кимр — это обувь и, как следствие, прочность, спокойное движение, защита от трясины (болота), уверенность; основа прочности бытия.

Кто создаёт «кимрский текст» и, уже: в чьих текстах проявляется константа, связанная с обувным производством? В работах писателей разного ряда — от известных в пределах кимрского края (Л.И. Куляндрова, А.С. Столяров и др.) и области (О.П. Ситнова, М.А. Рыбаков и др.), до страны (Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, В.А. Гиляровский и др.) и мира (Т. Готье, А.П. Чехов и др.). Разумеется, с одной стороны, «кимрская литература» отражает особенности развития литературы и жизни в целом, но есть и своеобразные вещи. Обувной промысел — из этого ряда.

Художественное осмысление места в отрыве от художника (автора), на наш взгляд, неполноценно. Как несостоятельна и разработка одной биографической составляющей: «Краеведы, обращаясь к биографии писателя, собственно литературной части не касаются вовсе, либо решительно отделяют биографию от творчества»^[478]. На наш взгляд, литературная часть и биографический элемент должны изучаться

одновременно — параллельно или методом взаимопроникновения, — дополняя друг друга и — оживляя образ места. А.Ю. Сорочан обращает внимание на «пропасть между краеведением и литературой»^[479]. По итогам данного исследования, после долгой краеведческой работы, можно сказать, что эта пропасть — преодолима.