Введение
Взаимосвязь литературы и публицистики осознана уже давно. Еще В.В. Виноградов объяснял особенности сближения поэтической и «общей» (употребляемой также и в публицистике) речи коммуникативной функцией.
«Поэтическая функция языка опирается на коммуникативную, исходит от нее, но воздвигает над ней подчиненный эстетическим, а также социально-историческим закономерностям искусства новый мир речевых смыслов и соотношений»[1]. Как мы видим, публицистический текст органически вытекает из поэтического, но его возможности и функции меняются. Они обусловлены политическими событиями, социальными отношениями и т. д. Однако и поэтическое, и публицистическое слово подчиняются общим закономерностям «смыслов и соотношений», прибавляющим нечто новое к прежним своим эстетическим значениям и создающим иное пространство, иной мир смыслов. Коммуникативная функция определяет, в частности, взаимопроникновение художественного и публицистического. На самом деле, объединяющим для филологии, литературы и журналистики оказывается «поле взаимодействия»[2]. Таким образом, литература и журналистика различаются не кругом рассматриваемых вопросов, не особенностями отношения к ним, не спецификой изображения. Разница в ракурсе, в желании непосредственно, сию минуту воздействовать на жизнь либо в готовности отложить его (воздействие) «на потом», удовольствоваться формированием общественного мнения. Однако и данный критерий не может считаться универсальным, ибо легко представить себе как писателя, надеющегося на немедленное изменение общественных отношений, так и публициста, предполагающего создать отношение общества, общественное мнение по какой-либо проблеме. Добавим, что в периодике девятнадцатого века мы встречаемся с эссеистичностью, т.е. с художественностью и рефлексией впублицистике[3]. Все это заставляет нас анализировать не только публицистические, но и литературные тексты славянофилов и не ограничиваться исследованием концепции национальной самобытности
По современным представлениям, публицистика не отделяется от литературы «китайской стеной», выступая хотя и самостоятельной, но все же взаимосвязанной с ней структурой.
Французский исследователь П. Бурдьё, например, говорит о существовании определенных полей, объединяющих взаимодополняющие «культурные феномены» - журналистики, литературы, политики, искусства, социальных отношений. Социолог объединяет их понятием «культурное производство». Его интересует взаимодействие «агентов», т.е. действующих сил и интересов, сталкивающихся в реальной жизни. В рамках данной концепции важно, что «не просто историк говорит с журналистом, а историк, занимающий определенную позицию в поле социальных наук ... говорит с журналистом, занимающим определенную позицию в журналистском поле, и, в конце концов, это поле журналистики говорит с полем социальных наук»[4]. Их диалог порождает взаимодействие поля социальных наук с полем журналистики. Тем самым спор или диалог двух сфер социальных отношений обезличивается. Несмотря на то, что автор концентрирует свое внимание на «интересах», элементах, привносящих и объективное, и субъективное в такой диалог, из рассмотрения устраняется сам автор как личность. С другой стороны, разбирая позиции, идеи, Бурдьё недостаточно внимания уделяет именно тексту, в котором проявляется не только идея, но и личность ее носителя.Вместе с тем, современные исследователи отмечают тяготение философии к образному мышлению и выражению и считают возможным сближение философии не только с литературой, но и с литературоведением. Так, А.И. Алексеев прямо утверждает, ч то «философия содержит в себе аналоги и литературы, и ли
тературоведения одновременно». Причем сопоставление с литературоведением позволяет философии расширить свои границы и раскрыть «в собственном существовании важные измерения и формы»[5]. Речь идет, таким образом, о своеобразной коммуникации - о движении сознаний автора и читателя навстречу друг к другу, к пониманию[6]. Но следует уточнить, какое сознание имеется в виду. Ведь автор может обращаться к сознанию индивидуальному, общественному и массовому. Писатель, как правило, предполагает индивидуальную «встречу» с читателем- беседу, диалог.
Через индивидуальное сознание он воздействует на сознание общественное. Обращение к массовому сознанию в классической литературе не предполагается, ибо массовое сознание - хаотическое, не расположенное к восприятию философских или исторических знаний. Напротив, журналист и публицист рассчитывают на общественное сознание, апеллируют вначале к нему, а уже затем - к индивидуальному сознанию читателя. Разумеется, это общий случай. Но бывает и так, что публицист также требует индивидуального внимания читателя, взывает к нему не только как к частице общества. а как к субъекту, как к самостоятельной личности, которая может понять, оценить текст и сделать из него мировоззренческие, ценностные и политические выводы.Философская публицистика славянофилов рассчитана на интуицию читателя, на ассоциативное мышление, на догадку. Отсюда и ее повышенная_образность. Общий смысл текста то кажется ясным, то вдруг размывается, сохраняя лишь поэтические контуры. Так мы приходим к необходимости анализа подтекста публицистической статьи. Однако подтекст - также универсальная категория, используемая при анализе и художественного (литературного), и публицистического текста. Подтекст же важен не только сам по себе, как выявление скрытого смысла, но и как «регулятор отношений» автора и читателя[7]. Подтекст создается не только при появлении новых значений слова, но и «повороте» мысли, присоединяющей, дополняющей первоначальное толкование фрагмента или всего текста. Подчас
простое соседство (казалось бы, случайное) слов влияет на смысл, образует подтекст. В то же время подтекст может возникать не от соседства слов, а от соседства публицистической статьи и поэмы в журнале или альманахе. Помимо литературоведческого (образного) подтекста выделяется также лингвистический и стилистический, и все они необходимы для уяснения авторской позиции, которая может скрываться в построении фраз, в интонации, в грамматических формах[8]. В конечном счете любой способ создания подтекста приводит нас к изучению поэтики публицистического или художественного текста, к осмыслению художественных приемов создания образа, в том числе и образа автора, к декодированию текста8, анализу композиции.
Коммуникативная теория при этом помогает принять и объяснить саму «размытость» текста, определить границы, где заканчивается логический подход, логическое осмысление, и начинается иной процесс - угадывания, прозрения, перемещения в область художественного творчества. Многие проблемы, затрагиваемые в нашей работе, оказываются общими и для художественного творчества, и для публицистики : соотношение формы и содержания, введение художественного стиля в публицистику и публицистического- в художественный текст, авторская установка и авторская позиция. Отдельный раздел диссертации посвящен исследованию публицистических образов и приемов их создания. Мы исследуем понимание и использование категорий пространства и времени в философской прозе и публицистике славянофилов. Анализируя хронотоп, мы показываем особенность славянофильских взглядов на природу и историю.Предлагаемая работа посвящена исследованию коммуникативных особенностей философской публицистики славянофилов. Такой подход способствует выявлению публицистического элемента в художественных текстах и художественной образности в периодике и журналистике славянофилов, т. е. собственно в публицистике. Очень часто, если вспомнить творчество И.В. Киреев
ского или И.С. Аксакова, К.С. Аксакова или А.С. Хомякова, и публицист, и писатель совмещаются в одном человеке.
Тема диссертации требует прежде всего определить понятие «философская публицистика», отграничить его от других разновидностей публицистики и от философской журналистики и прозы. Затем мы должны будем обозначить свойства коммуникации, которыми она пользуется. Мы считаем, что особенность философской публицистики определяется не только тематикой, проблематикой и содержанием публицистических. выступлений. Мы думаем, что для публицистики вообще, в том числе философской, исторической, политической, характерен элемент неожиданности, откровения не только для читателя, но и для самого автора. В процессе коммуникации, передачи читателю собственного знания, публицист обязательно получает некое добавочное знание, появившееся в ходе подготовки публицистического текста.
Это знание и вызывает «перекодировку», перемену первоначального сообщения и смену адресата, формального объекта коммуникации. Перед нами, если воспользоваться наблюдениями Ю.М. Лотмана, коммуникация типа «Я - Я», а не «Я - Он».[9] Однако, как показывает Лотман, «автокоммуникация» свойственна не одной публицистике, но в целом литературе. Это позволяет считать ее универсальной филологической категорией и оправдывает филологическое исследование публицистических текстов как более широкое, нежели собственно журналистское. В момент перекодировки, как мы думаем, возникают дополнительные смыслы, создается возможность для анализа, рассуждения, обобщения и даже символизации передаваемой информации.Коммуникативные особенности публицистики включают в себя характер и тип коммуникации, коммуникативного пространства, развитие и результаты коммуникативного кризиса и кризисной коммуникации.
Под коммуникацией, в особенности же под массовой коммуникацией, мы понимаем не односторонний, а двусторонний процесс: передачу связного и осмысленного сообщения (а не только нейтральной, безоценочной информации) и
ответную реакцию на него (причем реакция может быть и бессознательной). При таком понимании коммуникация означает прежде всего отношения автора/ редактора/ издателя и читателя/ цензора, интерпретатора. Цель массовой коммуникации - установление связи, включение адресанта и адресата в единый процесс общения, в своеобразный диалог. Она позволяет анализировать коммуникативные функции как литературных, так и публицистических текстов. Подобный подход все шире применяется к исследованию и русской классической и современной ли- тературы[10]. Интересна попытка рассмотреть в аспекте коммуникации славянофильский журнал «Русская Беседа». Автор обращается прежде всего к текстам, выявляет специфику коммуникативных функций.[11] Однако существует и другой аспект коммуникации - взаимосвязь между различными уровнями текста. Необходимость изучения художественного текста, его поэтики на разных уровнях сегодня уже не вызывает сомнений.
Однако до сих пор актуально замечание Ю. В. Манна о том, что «развитие целых художественных структур.. .каковыми являются литературная эпоха или литературное направление», остаются практически без внимания исследователей[12]. Сказанное целиком относится и к «литературному славянофильству». Несмотря на значительный и интерес и литературоведов, и философов, и историков к этой теме, «художественна структура» славянофильской публицистики литературы как целого, еще не понята и не изучена. Необходимо выделить «уровни» славянофильских текстов, понять общие принципы развития публицистической мысли как разновидности художественной и, напротив, проявление публицистического в художественном произведении (прозе или поэзии).Попытка выявить уровневую организацию славянофильских текстов предпринята совсем недавно в статье А.А. Тесли. Автор утверждает, что в славянофильских текстах следует различать два уровня - ситуативный, включенный в реалии своего времени, «здесь и сейчас», и «философский», расширяющий смысл
практического суждения. На уровне ситуативном целеустремленное желание сделать нечто реальное «здесь и сейчас» связано с «целями» славянофильства, с его программными установками и желанием «создать новые возможности для политического действия». На уровне философском А. Тесля предполагает потребность и способность сказать нечто больше, чем заключается формально в тексте. Иными словами, речь идет о создании сверхсмысла или, лучше сказать, метатекста[13][14].
На наш взгляд, А. Тесля делает шаг в правильном направлении, но нечетко и непоследовательно. В самом деле: если практические действия славянофилов, «практическая», «деловая» в современном понимании публицистика, преследующая конкретные политические, административные, экономические цели, вытекает из их теории, то значит, первична именно теоретическая мысль и «теоретическое слово». В таком случае, что же остается для уровня теоретического, философского? Ведь теория и практика уже разграничились на первом уровне, поставили свои задачи.
Мы исходим из предположения не о слитности художественного и публицистического начала в тексте, а об их параллельном существовании, как разных уровней текста. Коммуникативный подход в таком случае служит «переключателем», необходимым, по выражению Ю.М. Лотмана, для «перекодировки» из одной
14
системы, из одного языка в другой . Мы не думаем, что это присущее только славянофилам. Просто в публицистике и литературном творчестве славянофилов это заметнее и значительнее. Однако мало постулировать сосуществование двух систем. Надо пояснить их структуру. Мы выделяем три уровня в каждом виде текста: уровень логических понятий (или категорий), уровень образов, уровень целостного понимания текста. Разумеется, это не исключает того, что на каждом уровне присутствуют элементы («микроуровни») языка, стиля, содержания, идеи и т.п. Публицистика, как и литература, обладает своей поэтикой. Чтобы понять ее и ее отношение к поэтике собственно литературного текста мы и обращаемся к коммуникативному методу, исследуем коммуникативные особенности философ
ской публицистики славянофилов. Мы показываем, как взаимодействуют литературное и художественное в публицистических и литературных текстах.
Из общего процесса коммуникации мы можем выделить две параллельные, взаимовлияющие коммуникативные системы - философскую публицистику и философскую литературу (прозу, поэзию). И литературный, и публицистический текст коммуникативны, поскольку передают и оценивают информацию. Известно, что «система языка и коммуникация соотносятся как сущность и явление». Это применимо к отношениям между коммуникацией и литературой, коммуникацией и журналистикой/публицистикой. В каждом тексте используются различные единицы коммуникации - и минимальные (высказывание), и более сложные (дискурс). В последнем случае текст вторичен по отношению к событию. Он не теряет самостоятельности, хотя рассматривается «в событийном плане, то есть как актуализированное в речи смысловое единство, употребленное в коммуникативной функции воздействия»[15].
Помимо информационного воздействия, можно выделить художественное, психологическое, философское, идеологическое, политическое. Для литературы главное воздействие, конечно, художественное. Но ведь оно обусловлено всеми остальными. Разумеется, художественное впечатление может и не совпадать с прочими. Но сам диссонанс приобретает смысловой характер, он показателен. С другой стороны, публицист/журналист на первый план выдвигает политические, социальные, а в случае философской публицистики - философские, познавательные задачи. Но он не может их реализовать, не захватив внимания читателя. Поэтому ему приходится ставить задачи чисто литературные, стилистические и художественные: создать определенную композицию публицистического текста, воспользоваться стилистическими приемами, иначе говоря, обустроить и обжить художественное пространство статьи. Но как только мы говорим о художественном пространстве, так возникает понимание, что это явление не может быть изолированным. Наряду с художественным пространством существует информаци
онное, познавательное, политическое, философское, историческое. Все вместе они и представляют собой коммуникативное пространство, пространство литературного или публицистического текста, самостоятельного или создаваемого на страницах периодического издания. Напомним, что читатели XIX в. встречались с текстами славянофилов преимущественно на страницах периодических изданий. Поэтому мы начинаем наш анализ с изучения коммуникативных связей и особенностей пространства периодики, в контексте других, не всегда славянофильских публикаций. Подписчики славянофильских изданий (розничное распространение славянофильских газет было очень небольшим) воспринимали каждую статью, каждый материал целостно, не разделяя отдельные его проблемы или предположения, создавался единый образ, предполагаемый текстом. Это предполагало домысливание, воображение и интуицию. Добавим, что и все тексты в целом складывались в определенный взгляд, в единую концепцию. Современные исследователи не довольствуются признанием этой целостности и спрашивают себя, на чем же она держится. Кажется несомненным, что держится она на проблеме национальной самобытности. Однако, учитывая многосторонность славянофильских поисков, претензии на универсальность, на объяснение всех сторон русской и мировой жизни, такой ответ кажется недостаточным.
Откуда же взялась сама концепция национальной самобытности? Первоначально славянофильская философская публицистика, вслед за публицистикой и критикой любомудров, обратилась к теории познания, к философии религии, к мифологии, создала научно-философские образы мироздания, познавательной и эстетической деятельности. Философское знание, в свою очередь, опиралось на знакомство с новейшими научными теориями. Поэтому в своей публицистике славянофилы обращались к философии, предполагая, что читатели знакомы с научной ее «первоосновой». Со стороны наблюдателю (читателю) кажется, что публицисты рассчитывают и на интуицию. Но за интуицией не может не стоять научное, положительное знание, усвоенное самими славянофилами, но не передаваемое своим сторонникам. В этом, между прочим, отличие славянофильской публици
стики от западнической и в этом же ее слабость. При кажущейся концентрации всех усилий славянофилов на проблеме народа, на концепции национальной самобытности, вся их публицистика полицентрична.
Важнейшее понятие настоящей работы - коммуникативное пространство - рассматривается в исследованиях по эстетике, лингвистике, культурологии, теории журналистики и коммуникативистике[16]. Отталкиваясь от лингвистического и культурологического восприятия этого феномена, мы превращаем его в собственно филологический метод, литературоведческий, приспосабливая для изучения литературных и публицистических текстов. Мы согласны с Б.М. Гаспаровым, что речь, речевое общение использует не отдельные слова, а целые связные комплексы - коммуникативные фрагменты. «Каждый такой фрагмент известен нам во всей непосредственности той языковой среды, в которой он существует в нашем представлении. Нам не нужно помещать его в тот или иной контекст, чтобы понять его значение; напротив — он сам создает вокруг себя коммуникативное пространство, в котором нам предстоит действовать, коль скоро мы вступили в соприкосновение с этим фрагментом»[17]. Однако же роль фрагмента не ограничивается созданием, хранением в памяти и передачей «блоков» устойчивых представлений. «Коммуникативный фрагмент» использует принципиальную противоречивость сознания человека, сочетает, казалось бы, несочетаемое, «сущность этого феномена . состоит в сочетании таких противоречивых свойств, как заданность, автоматическая воспроизводимость и узнаваемость — и размытость очертаний и границ, не позволяющая зафиксировать ни каждый фрагмент в качестве отдельной словарной единицы, ни всю их совокупность в качестве словарного списка»[18].
Таким образом, коммуникативный фрагмент, а значит и коммуникативное пространство одновременно автоматизировано и свободно, задано, узнаваемо, точно и - неопределенно, размыто, стихийно. Оно замкнуто и не имеет границ, непроницаемо и соприкасается с любой точкой как языкового, так и смыслового
пространства. Такие свойства коммуникативного пространства очень близки к свойствам пространства семиотического, о чем мы еще будем говорить более подробно. Б.М. Гаспаров выделяет ряд свойств коммуникативного пространства, в котором раскрываются понятия содержательные, свойственные и художественному, и публицистическому произведениям. Это свойства языковые, но они в своем бытовании реализуются как «“тон”, предметное содержание и та общая интеллектуальная сфера, к которой это содержание принадлежит». При этом создается некая «коммуникативная ситуация», причем не первоначальная (исходная), а сложная, «со всем множеством непосредственно наличных, подразумеваемых и домысливаемых компонентов, из которых складывается представление о ней каждого участника». Более того, коммуникативное пространство включает также «самосознание и самооценку говорящего»[19]. Другими словами, перед нами сложная, переменная структура, не дающая окончательного ответа исследователю. Гаспаров называет ее «среда». Уточним: это, скорее, атмосфера, причем двоящаяся -- авторская и читательская. Она может быть живительной и мертвящей, яркой и тусклой, логической и образной. Может сочетать в себе эти качества и многие другие, противоречащие или не противоречащие им. «Коммуникативное пространство, в которое проецируется в представлении говорящего переживаемый им коммуникативный опыт, представляет собой как бы готовую “сцену”, с декорациями и освещением, на которой разыгрывается переживаемое в данный момент смысловое действо. Последнее не обязательно должно “соответствовать” приготовленной для него мысленной сцене, но обязательно “помещается” в ней тем или иным образом, с тем или иным эффектом».[20] Следовательно, публицистический или литературный текст, попадая в коммуникативное пространство, вступая в отношения коммуникации, при первой же попытке его осмысления и интерпретации становится прецедентным, указывая на аналогии в прошлом и настоящем, и проективным, как бы предлагая «заглянуть» в будущее, создать его модель. Но не модель ситуации, а скорее модель отношений, модель изменения. Прецедентный
текст, конечно, опирается на предшествующий опыт, на открытые ранее смыслы,
но и сам твори новые идеи, создает собственные образы и примеры их истолкова-
ния.
21
Все сказанное непосредственно связано с литературным творчеством славянофилов, ибо они мыслят не отдельными образами или идеями, а целыми комплексами. Это не просто фрагменты. За каждым понятием скрывается, по существу, целая вселенная дополняющих и уточняющих ассоциаций. Стереотипы возникают и тут же распадаются. Напротив, самые лапидарные определения, самые ходовые штампы могут нести глубокий и неожиданный смысл. Славянофилы ставили в центр своего творчества идею «народности». Современные исследователи также склонны видеть в творчестве славянофилов одну глобальную тему (или проблему) национальной самобытности. В статьях и художественных текстах славянофилах мы видим повторение одной и той же мысли под разными углами, в разных ракурсах. Однако на самом деле это аберрация, свойственная коммуникативному пространству. Дело в том, что даже первичный коммуникативный фрагмент погружен в «контекст» и не существует без него. Слово в публицистике славянофилов выступает как образ. А в художественных текстах - как философское определение, как логическая посылка. Но и в том, и в другом случае слово тяготеет к символу, способно им стать.
Собственно эстетические идеи славянофилов иногда опережают философские, социальные и политические, а иногда как бы запаздывают по сравнению с ними. Но в любом случае литературное творчество славянофилов начинается с осмысления проблем познания, а не с вопросов историософии. Круг понятий расширяется. Это цельность, вера, нравственность, спокойствие, неполитичность и т.п. Для исторической инверсии характерно изображение «как уже бывшего в прошлом» того, что еще только должно наступить в будущем. Иначе говоря, цель
21 О проективных возможностях литературы писал еще Н.Ф. Федоров (Федоров Н.Ф.Проективное определение литературы. О «Мертвых душах», // Контекст -1988. М., 1989. - С.288, 290. Понятие «прецедентный текст» введено в науку Ю.В. Карауловым. (.Караулов Ю. В «Русский язык и языковая личность» М., 1986. - С. 105).Проективные возможности и особенности литературной критики славянофилов мы рассматривали в статье: Греков В.Н. « К истории одного спора. (В.Г. Белинский и К.С. Аксаков о «Мертвых душах») // Личность и творчество В.Г. Белинского: взгляд из XXI века. М.:, 2011. - С. 102 - 119.
смешивается или подменяется действительностью. Обогащение настоящего и прошлого происходит как бы за счет будущего, которое лишается конкретных черт, узнаваемости. Все эти черты присутствуют в славянофильской публицистике. Точно так же как и возникающий временами эсхатологизм, который Бахтин считает признаком «исторической инверсии»22. Причина заключается в перманентном коммуникативном кризисе.
Мы предлагаем собственное понимание коммуникативного кризиса и кризисной коммуникации. Коммуникативный кризис прежде всего - институциональный. Он связан с постоянным вмешательством власти, государства в дела литературы и публицистики, нарушением или даже невозможностью правильного. Свободное развитие литературы/ публицистики, связь с читательской аудиторией, прежде всего - газетной и журнальной, оказываются затруднены или невозможны. Ведь, как известно, большинство литературных произведений вначале публиковались на страницах периодических изданий. Для XIX века журналы, газеты, альманахи, безусловно, играли ту же роль, что и современные средства массовой коммуникации, связывая, между прочим, литературу и журналистику в единое коммуникативное пространство. Коммуникативный кризис расценивается как производное общего культурного и политического кризиса, охватывающего Россию и становящегося перманентным. Специфическое выражение его - цензурные репрессии, в том числе и инициированные непосредственно правительством, решения и постановления по цензуре, назначения и перемещения соответствующих чиновников. Коммуникативный кризис проявляется как кризис доверия публицистов к власти и как кризис доверия власти к свободной мысли, к свободной информации и к познанию.
Кризисная коммуникация затрагивает тексты. Это прежде всего кризис выражения. Кризис идей вызывает недоверие логическому слову, логическим схемам и понятиям. Логическое слово стремится соединиться с образным. Однако деформация идей неизбежно ведет и к деформации текста, к искажению его
смысла. Философия воспринимается как мост, соединяющий познаваемое и непознаваемое. В диссертации показывается, что философская поэзия, проза, и философская публицистика ставят своей целью приблизиться к тому, что необъяснимо и непостижимо логическим разумом.
Особенностью русской философской публицистики Л.П. Карсавин считал интуитивное обобщение единичного факта. При этом «русская национальная черта» отыскивается сначала в одном человеке, а затем и в «неопределенно большом числе других наблюденных нами индивидуумов»[23][24]. Поэтому в предлагаемой диссертации и литература, и публицистика рассматриваются как художественные явления, которые по самой сути своей, как отмечает Ю.М. Лотман, принципиально
24
«не раскрываются до конца».
С одной стороны, в 1830 - 1860-ые гг. «журнализм», журнальная и газетная публицистика, включая и тексты художественных произведений, вторгается во все сферы жизни, хотя и остается частью литературы. С другой, по наблюдению И. Киреевского (в статьях «Девятнадцатый век», «В ответ А.С. Хомякову») словесность движется от целостности вечности к кризисной сиюминутности, причем внимание к минуте зачастую объясняется пробуждением ума к высшим интересам человечества. Коммуникативное воздействие и на литературу, и на публицистику, хотя и вызывается общественными причинами, происходит через специфические категории - универсалии культуры, отражающие одновременно мифологичность и оппозиционность реалий культурного социума. Как известно, к таким универсалиям относятся оппозиции верх - низ, свое - чужое, мифологемы золотого века, мирового древа и т.п. Литература пользуется ими непосредственно, тогда как публицистика создает на их основе собственные публицистические универсалии, такие как шкала ценностей, оценочность, идеологема, образ автора. Разумеется, публицистические универсалии проникают в художественную литературу, также как общие универсалии культуры используются в публицистических текстах.
Коммуникативный процесс начинается с редактора и цензора, он не ограничивается сферой материальной (выход бумажного издания из типографии), но продолжается в сознании. Важно, собственно, не выпустить книгу как таковую, а разбудить сознание, заставить власть (цензора как ее олицетворение) раздумывать над текстом, заставить читателя, информированного о цензурном запрете, раздумывать над отсутствующим текстом. Запрещенный текст - это текст, существующий в определенной форме, как информация о недоступной информации.
С нашей точки зрения, запрещение уже есть проявление коммуникативного кризиса в журналистике и печати. Согласно теории коммуникации, цензорское вмешательство - не что иное как подавление информации шумом, намеренное введение помех, прерывание или закрытие канала связи. Нам кажется, что ситуация цензурного запрета, не позволяя говорить о масс-медиа, разрешает изучать ситуацию как коммуникативную. С другой стороны, всегда важен вопрос: не связано ли «неправильное», «запрещаемое» содержание статьи или художественного произведения с внутренними, творческими процессами, происходящими в сознании автора - публициста или писателя. Поэтому мы вводим понятие «кризисной коммуникации», т.е. коммуникации, при которой автор попадает в «интеллектуальный цейтнот», испытывает состояние неопределенности, ощущение пата, безвыходности ситуации. Даже осознавая кризисные явления своей эпохи, он не всегда может написать об этом.
Современная теория коммуникаций рассматривает два лица, два вида кризиса или катастрофизма: «катастрофу беспорядка, хаоса и сменяющую ее катастрофу порядка, космоса, гармонии. Можно говорить о катастрофическом недостатке благ, энергии и информации, порождающих энтропию системы, а можно констатировать катастрофические последствия избытка, изобилия, перепроизводства идей и вещей»[25].
Славянофильская публицистика анализировала оба вида кризиса. Во- первых, славянофилы отражали кризис-хаос в управлении и государственной жизни России, беспорядочность в выборе приоритетов развития, отход от гармоничных принципов древности. Во-вторых, они критиковали издержки благополучия западного мира. Стремление к материальному успеху, по их мнению, заслоняет для западного человека проблемы духовные - ведь материальный достаток не должен противоречить нравственному чувству. Это было, между прочим, одной из причин, по которой славянофилы отстаивали общину и передел земли: равное распределение земли между всеми, стремление сгладить несправедливость природных условий, обеспечить прожиточный минимум каждому крестьянину. В то же время, беспорядок русской политической и социальной жизни затрагивал саму публицистику, затрудняя понимание ситуации, не позволяя открыто высказываться по волнующим общество поводам.
Отчасти это связано с особенностями функционирования массовой коммуникации. Так, Н. Луман исходит из предположения, что информация сама себя не осознает и не реализует[26]. Нам же представляется такое положение слишком категоричным и спорным. Действительно, в массовой коммуникации возможны ситуации, когда информация о событии непосредственно предшествует событию, или, напротив, вызывает такое же (или новое) событие.
Спросим себя: возможно ли провоцирование реальности, «вызывание» нового события, если информация не осознает себя? Мы не имеем в виду, что человек не осознает важность или смысл происходящего. Для нас значимо, что стороннему наблюдателю представляется, будто событие совершается как бы само собой, почти «автоматически», без участия публициста (писателя) и/или иерархических структур государства. Собственно, почти так обстояло дело со славянофилами: одна фамилия Киреевского или Аксаковых вызывала «аллергию» не только в цензуре, но и во властных структурах. Так, в развернувшемся в Сенате процессе о запрещении газет «Москва» и «Москвич», инициированном министром внут
ренних дел, фигурировали обвинения И. Аксакова в том, что он «злоупотребил» доверием правительства, разрешившего газету «Москвич», и сделал ее продолжением «Москвы». (Уточним, что официальным редактором-издателем «Москвича» И. Аксаков не был; формально обязанности издателя и редактора принял на себя сотрудник «Москвы» П.И. Андреев). Между тем, сам Аксаков в докладной записке в Правительствующий Сенат утверждал, что и не собирался маскироваться, что сделал все для того, чтобы подчеркнуть преемственность двух изданий и, следовательно, никакого обмана не было[27]. Действуя так, он не нарушал ни юридических, ни нравственных законов. Вместе с тем, говоря о злоупотреблениях и о «хитрости» Аксакова, правительственные чиновники были уверены в справедливости своего подхода. Фактически же, как нам кажется, все это означало, что информация сама осмысляла себя и как бы предлагала адресанту оценку, мотивировку, логические доказательства.
Не соглашаясь с тезисом Лумана о бессознательности, нейтральности информации, мы признаем правоту его утверждения о том, что коммуникация представляет собой «синтез трех селекций» -- информации, сообщения и понимания[28]. Публицист и/или читатель делает выбор одновременно на каждом из трех названных уровней.
Мы полагаем, что коммуникация завершает сложный и длительный процесс формирования и развития мысли. Его первые этапы (или уровни) намечены были еще А.А. Потебней, обозначившим их как «представление», «суждение», «поня- тие»[29]. Важно передать и получить не просто информацию, т.е. смодулированный сигнал, а структурированное сообщение. Следовательно, публицист вкладывает сообщение (или несколько сообщений) в информационный текст и передает читателю. В свою очередь, сообщение нуждается в декодировании и воспоминании. Поэтому, как нам представляется, контакт между автором (публицистом) и ауди-
торией устанавливается не только в результате обдумывания сообщения. Читатель должен пережить его, узнать в нем нечто уже знакомое, т.е. опереться на «вторичное восприятие» (А.А. Потебня). Выводы А.А. Потебни в этом отношении предвосхитили современную теорию коммуникации. Такое восприятие характерно и для философской публицистики, и для философской прозы. И в том, и в другом случае раскрытие и развертывание философской мысли подчиняется аналогичным законам.
Публицистическая коммуникация затрагивает сознание автора. Но в случае славянофилов мы имеем дело не только с индивидуальным, но и с коллективным сознанием, которое мы можем определить как «космологическое» (Б. Успенский). Обращаясь к истории, славянофильские публицисты сохраняют привязанность к изначальному, исходному событию (или нескольким событиям). Суть в том, что «эталон» продолжает оставаться таковым во все времена, независимо ни от чего. По словам Б. Успенского, образец «как бы никогда не исчезает», а события «первоначального» «постоянно повторяются (воспроизводятся) в последующих событиях» времени30. Именно такой процесс мы и наблюдали в публицистике славянофилов. Призвание варягов, добровольное крещение Руси и отказ от языческих заблуждений, создание общины, неполитичность - все это принадлежит древности, но определяет настоящее.
Б. Успенский рассматривает «космологическое сознание» также и как миф, который придает текстам определенное направление, так сказать, задает ритм. И этот ритм определяется колебанием от первоначального к сегодняшнему и возможному будущему, движением от цельности сознания к дискретности и наоборот. Таким образом, отдельные концепты в учении славянофилов выполняют роль «знаков» в универсальном тексте славянофильского учения. Их изменение, как мы полагаем, подчиняется законам волнового движения. Дело в том, что перемещение «знаков» (концептов) с одного уровня на другой, смена кода или измене-
ние уровня коммуникативного пространства можно интерпретировать как наложение и отталкивание информационных волн.
Конечно же, космологическое сознание искажало реальную картину мира и усугубляло кризисную коммуникацию, но одновременно указывало на существование априорных ценностей, связанных с коллективным сознанием и коллективным действием. Иначе говоря, характер народа формировался на до-личностном, коллективном уровне, и уже затем становился фактом индивидуального сознания и бытия. В свою очередь, коммуникативное воздействие славянофилов адресуется вначале коллективному сознанию, и уже потом - индивидуальному. В первом случае оно оказывается более сильным и долговременным, чем во втором.
Таким образом, возникает синтез «журнализма», науки и «существенности», т.е. сиюминутности, анализа и вечных истин, дающихся только верой и интуицией. Отсюда и характер синтеза в тексте - синтез логического и художественного. Художественность публицистики и публицистичность художественных произведений славянофилов[31] взаимообусловлены, взаимосвязаны, они дополняют друг друга, но в качестве дополнительных элементов они только возможны, а не обязательны в текстах. Такой синтез - естественный результат кризиса, в котором и формировалась публицистика славянофилов. Восстание декабристов, восстания в Польше в 1830 и 1863 г., революции в Европе в 1830 и 1848 гг., Крымская война и т.п. - лишь проявления долговременного кризиса. Для кризисной коммуникации характерно нарастание политических угроз как для коммуникатора, так и для реципиента, увеличение элемента неопределенности и непредсказуемости развертывающихся событий.
Очевидно, в ситуации кризисной коммуникации публицисты изменяют привычный характер своего разговора с аудиторией, стремятся укрепить и усилить свои контакты, привлечь новых сторонников, т. е. расширить «зону охвата» аудитории. В момент кризиса меняются и приоритеты, главным становится «защита от угроз». В период нестабильности и конфликтов славянофилы вступали постепенно, но все же поддерживали друг друга и проявляли солидарность[32]. Их реакция чаще всего носила защитный характер - молчание, усиление осторожности. А.И. Кошелев, передавая И. Аксакову в 1858 г. полномочия редактора «Русской беседы», требовал лояльности правительству, повергая нетерпеливого и деятельного Ивана Сергеевича в уныние.
Можно возразить, что кризисная коммуникация затрагивала всех журналистов, публицистов, писателей. Но в равной ли мере? Существенно менялось отношение правительства только к наиболее подозрительным для него изданиям - либерально-западническим, демократическим, славянофильским и почвенническим. С другой стороны, по той же причине менялось и отношение последних к власти, к существующему строю, к планам на будущее. Для славянофилов кризисная коммуникация оказывалась особенно тяжелой, т.к. их риторика внешне походила, а иногда и совпадала с риторикой власти, не позволяя четко различить «дозволенное» и «недозволенное».
Исследуя коммуникативные процессы в публицистике и литературном творчестве славянофилов, мы понимаем, что коммуникация все же лишь область исследования, очень интересная, раскрывающая многие скрытые «тайны», но все же одна из многих. Дело в том, что философская публицистика славянофилов обладает редким качеством - она рассчитана на интуицию читателя, на ассоциативное мышление, на догадку. Отсюда и ее повышенная образность. Общий смысл текста
то кажется ясным, то вдруг размывается, сохраняя лишь поэтические контуры. Так мы приходим к необходимости анализа подтекста публицистической статьи. Однако подтекст - также универсальная категория, хотя используется преимущественно в художественной литературе. Подтекст важен не только сам по себе, как выявление скрытого смысла, но и как «регулятор отношений автора и читателя»[33]. Подтекст создается не только при появлении новых значений слова, но и «повороты» мысли, присоединяющей. дополняющей первоначальное толкование фрагмента или всего текста. Подчас простое соседство (казалось бы, случайное) слов влияет на смысл, образует подтекст. В то же время подтекст может возникать не от соседства слов, а от соседства публицистической статьи и поэмы в журнале или альманахе. Помимо литературоведческого (образного) подтекста выделяется также лингвистический и стилистический, и все они необходимы для уяснения авторской позиции., которая может скрываться в построении фраз, в интонации, в грамматических формах[34]. В конечном счете, любой способ создания подтекста приводит нас к изучению поэтики публицистического или художественного текста, к осмыслению художественных приемов создания образа, в том числе и образа автора, к декодированию текста[35], анализу композиции. Коммуникативная теория при этом помогает принять и объяснить саму «размытость» текста, определить границы, где заканчивается логический подход, логическое осмысление, и начинается иной процесс - угадывания, прозрения, перемещения в область художественного творчества. Многие проблемы, затрагиваемые в нашей работе, оказываются общими и для художественного творчества, и для публицистики: соотношение формы и содержания, введение художественного стиля в публицистику и публицистического - в художественный текст, авторская установка и авторская позиция. Отдельный раздел диссертации посвящен исследованию публицистических образов и приемов их создания. Мы исследуем понимание и использование кате-
горий пространства и времени в философской прозе и публицистике славянофилов. Анализируя хронотоп, мы показываем особенность славянофильских взглядов на природу и историю. По отношению к времени выделяется два типа: «дух времени» и «время души». Время в славянофильской публицистике хотя и объективно, но не утрачивает личностный характер. Известное положение А. Валицко- го, считавшего славянофильство «ретроспективной утопией», нам кажется неправильным. Славянофилы, как известно, резко критиковали и современность, и недостатки древней Руси, акцентируя главным образом ее духовные возможности, потенциал. Древняя Русь (причем именно Древняя, домонгольская) ценится не за статичность, а за движение, развитие. Мы имеем дело не с идеализацией прошлого (которое превращалось бы в утопию), а с особым пониманием движения времени, характерным для древнерусской литературы. Д.С. Лихачев отмечает, что авторы древнерусских произведений «рассказывают о факте» только то, что сочтут нужным, схематизируют его, отсекают случайные черты и обращаются к вневременному. Факт превращается «в геральдический знак, эмблему описываемого объекта». И более того: древние тексты не показывают ситуацию, не живописуют ее, а лишь «символизируют и сигнализируют»36. Сходство приемов древнерусской литературы и славянофильских публицистических текстов очевидно. Славянофилы не описывают, не повествуют, они скорее называют факты. И обзор, и краткий комментарий подчиняется логике наиболее полного и адекватного раскрытия этого факта - с точки зрения самого публициста. По отношению к читателю они незаметно выступают в роли уже не просто повествователя, хроникера, журналиста, а учителя или проповедника. Несмотря на яркость, многие образы Киреевского, Хомякова, Аксаковых слишком генерализированы, часто лишены детализации. Когда же мы встречаем художественное раскрытие детали, оно относится не к приоритетным, эсхатологическим точкам события (или деталям), а к неким второстепенным, словно бы случайным (для читателя, но не для публициста). Напротив, именно через эти как будто бы второстепенные элементы текста автор пока
лывает неожиданно глубокий смысл упоминаемого им события или факта, его философское или даже эсхатологическое значение. Для славянофилов прошедшее время не сзади, а еще впереди - не как образ, не как идеал, а как непознанная и нераскрывшаяся реальность. Парадокс заключался в том, что они пытались в статьях показать «всю Русь», т.е. всю Древнюю Русь, ее историю, ее характер, ее духовный мир - так, как это стремились сделать и древнерусские писатели. Однако такое изображение оказалось не под силу. Вместо изображения - нанизывание определений, отдельных фактов, попытки выявить связь между ними и показать целостную картину. Но именно изображение и не удавалось славянофилам. Вместо портрета маслом выходил карандашный набросок, вместо акварели - чертеж, схема. Вместе с тем, славянофилы интуитивно чувствовали эпоху. Их анализ основывался на восприятии художественном. Логические категории лишь дополняли и оформляли интуитивный, в сущности эстетический взгляд на политическую и социальную жизнь. Наиболее сильные обобщения тяготели к символу, предполагали понимание сверхсмысла, сверхзадачи, связанных с образами социальных конфликтов и ситуаций, c образами - личностями, образами - концептами . Все это -приметы нового времени.
М.М. Бахтин утверждал: «Искусство и литература пронизаны хронотопиче- скими ценностями. Каждый мотив, каждый выделимый момент художественного произведения является такой ценностью»37. В философской публицистике славянофилов как раз и существуют такие ценности. Но они обнаруживаются не в столкновении разных элементов частного времени и пространства, с оптимизацией хронотопа Древней Руси и хронотопа современной России. Каждый из этих хронотопов обладает своими достоинствами и недостатками. Конфликт же заключается в необходимости встречи и соприкосновения двух хронотопов. Отношение к современникам первоначально зависит от готовности или неготовности к такой встрече. Неготовность, нежелание найти общее в этих хронотопах, понять возможность их дальнейшего совершенствования, движения по общему, заложенно
му еще в древности пути, вызывает досаду, раздражение, заставляет указывать на лучшие черты древности (чтобы обосновать свою позицию). Все это мешало эпическому, спокойному осмыслению истории и современности, к которому стремились славянофилы. Они уже не осознавали идеализации прошлого в своих размышлениях и публикациях. С другой стороны, возможность идеализации, желание «исправить» недостатки архаических форм социальных отношений принималась их оппонентами за реальность.
Сложность изучаемой проблемы заключается еще и в том, что философская публицистика в XIX в. недостаточно отделена от публицистики политической и исторической. Чаще всего в статьях русских публицистов проблемы рассматриваются одновременно как эстетические, философские, исторические, политические. Каждая категория и каждый образ славянофильской публицистики соприкасается сразу со всеми остальными, требуя одновременного рассмотрения всех аспектов учения. Это касается, прежде всего, литературной критики, но справедливо и для публицистики. Таким образом, встает вопрос о воздействии их на массовое и общественное сознание, о формировании общественного мнения, о влиянии гражданского общества.
Как, однако, проявляется коммуникативное воздействие? Оно может быть психологическим, информационным, личностным, познавательным (научным), мировоззренческим (философским, политическим, идеологическим) или художественным (эстетическим). Нас будет интересовать, прежде всего, мировоззренческое и художественное воздействие славянофильских изданий. Очевидно, это влияние окажется разным для разной аудитории - сторонников, противников, нейтральных читателей. Особую группу составляли, естественно, чиновники, знакомившиеся со статьями по долгу службы - цензоры, чиновники Министерства просвещения, Министерства внутренних дел или III отделения.
Как правило, регулярного, налаженного обмена сообщениями, т.е. в нашем случае не информацией, а мнениями о прочитанном, между читателями и авторами, не существовало. Тем не менее, «обратная связь», пусть нерегулярная, пусть
слабая, все же была. Мы думаем, что воздействие славянофильской периодики соответствовало концептуальной модели Б. Уэстли и М. Маклейна-младшего, построенной по типу «отправитель - получатель» и позволяющей коммуниканту выбрать один из двух предлагаемых способов коммуникации. В этой модели предусматривается также некий «фильтр», контролирующий информацию. «Фильтром» мог быть редактор или сотрудник журнала и даже сам журнал (как канал информации, обладающий своими особенностями, т.е. направлением). Это вариант линейной модели, в простейшем виде представляющей односторонний процесс. В том случае, когда журнал получал «ответ», «реакцию» читателей, модель усложнялась. Воздействие становилось интерактивным, происходило «совместное использование информации», т.е. каждый участник коммуникационного процесса поочередно выступал как кодировщик, интерпретатор и дешифратор сообщения (публицистического текста).[38] Мы исходим из представления о том, что коммуникативный кризис и кризисная коммуникация затрагивают как журналистику, так и литературу.
При коммуникативном подходе именно текст оказывается в центре внимания исследователя, подвергающего анализу авторские интенции - намерения, желания, исходные концепции. Коммуникативный анализ восполняет пробелы исто- рико - теоретического исследования, раскрывая те смыслы, которые вкладывал изначально в текст сам автор, и позволяя сравнивать замысел и результат. Исследователь анализирует не столько форму и содержание, сколько «интенции, цели и намерения автора текста, которые и определяют форму и содержание текста как
39
единицы коммуникации»[39].
Актуальность предлагаемой работы заключается прежде всего в востребованности новых концепций своеобразия русской культуры, в необходимости пересмотра сложившихся представлений о русском историческом развитии. Проти
вопоставление традиционных и новых ценностей, стабильности и развития, империи и свободы, национального и общечеловеческого начинается со спора «иосифлян» и «нестяжателей», с теории Филофея о Москве как третьем Риме и продолжается в современной России как спор «националистов» и «космополитов», «консерваторов» и «демократов». Подобные споры раскрывают принципиальную бинарность русской культуры и литературы. Исследование этой бинарности делает по-прежнему актуальным и само наследие славянофилов, и его изучение. «Раздвоение» присуще самой русской культуре, национальному самосознанию, в котором переплавляются фрагментарность и целостность, анализ факта и полет во- ображения[40]. Даже термин «русская идея» не имеет однозначного толкования и понимается различно не только славянофилами и их оппонентами, но на протяжении двух веков исследователями и истолкователями русской культуры.
Концепция национальной самобытности от стремления познать свое прошлое и удивления перед народной культурой приводит к мессианизму. Мессианские мотивы звучат и в публицистике славянофилов. Но что именно это означает? Как совместить мессианизм и критику современности, мессианизм и философский анализ прошлого, исторического пути России? Можно ли в принципе разрешить противоречие между национальным и общечеловеческим? Подобные вопросы, их недостаточная исследованность сами по себе уже аргумент, подтверждающий актуальность анализа философской публицистики славянофилов.
Современный контекст свидетельствует о жгучести, актуальности проблем, связанных с выяснением сути «русской идеи[41]. Актуальным представляется и новый подход к философской публицистике славянофилов. Таким образом, мы затрагиваем не только вопросы содержания, но и форму публицистиче- ских/литературных текстов, исходные идеи, концепции и предположения публи
цистов. Изучение поэтики дополняется изучением коммуникативных особенностей славянофильской периодики.
Современный философ Н.П. Ильин с пристрастием разбирает взгляды славянофилов и выдвигает против И. Аксакова и даже А. Хомякова ряд обвинений. Так, Хомяков не вовремя написал резко критические стихи о России (в момент Крымской войны). Иван Аксаков сознательно шел на конфронтацию с правительством, потом - наоборот, доносил (заодно с Катковым) на Н. Страхова и журнал «Время», требуя запретить его за статью «Роковой вопрос»[42]. Весьма произвольно толкуя призывы И. Аксакова быть осторожнее с употреблением слов «русский», «народный», Ильин обвиняет его в недостатке патриотизма и делает вывод: «Надо быть неслабым «протестантом», чтобы чувствовать «нервическое содрогание», слыша русское слово «спасибо»! Тут вспомнишь даже не Герцена или Салтыкова- Щедрина, а куда более близкую к нашим дням г-жу Новодворскую»[43]. Несмотря на то, что к науке обвинения Н.П. Ильина не имеют никакого отношения (и даже благодаря данному обстоятельству), сам тон, сама пристрастность, само введение славянофила И. Аксакова в современный контекст свидетельствует о жгучести, актуальности проблем, связанных с выяснением сути «русской идеи».
Хронологические границы исследования 1830 -1860 гг. В начале 1820-х гг. и в литературе, и в публицистике усилился интерес к проблемам народности, к русской истории. В русской философской эстетике 1830- х гг. поставлены многие вопросы, позднее изучавшиеся славянофилами. Поэтому начальная точка нашего исследования связана с выходом журнала «Европеец» (1832 г.), в котором видим первое прикосновение к проблеме национальной самобытности будущего славянофильства. Верхняя же граница предлагаемого исследования определяется завершением выработки славянофильской теории национальной самобытности в газетах«День» и «Москва» - примерно 1865 - 1868 гг.
Объект исследования - коммуникативное пространство публицистики славянофилов, сложившееся в 1832 -1852 гг. В шестидесятые годы это пространство расширялось, модифицировалось, но не меняло принципиально своего содержания.
Предмет исследования - публицистические и литературно - критические статьи славянофилов, письма, дневники, ряд художественных произведений, цензурные материалы, рукописи неопубликованных произведений.
Цели исследования - проследить за формированием коммуникативного пространства славянофильской публицистики в 1830 - 1850 гг.; выявить ее коммуникативные и семиотические особенности; определить соотношение повседневного и научного, философских концептов и образов в публицистике и литературных произведениях славянофилов; выявить влияние коммуникативного кризиса и кризисной коммуникации на философские теории славянофилов; проанализировать историософскую публицистику славянофилов; определить степень вмешательства цензуры в философские тексты.
В соответствии с поставленными целями в задачи настоящего исследования входило:
- выявить направление эволюции философской публицистики славянофилов - от теории познания и эстетики к религии и историософии,
- расширить представления об эволюции философской публицистики славянофилов, показать, что она не ограничивалась одной историософией, но опиралась, прежде всего, на славянофильскую концепцию познания, причем не только в политической и философской публицистике, но также в литературных произведениях (прозе, поэзии), в литературной критике;
-исследовать особенности поэтики философской публицистики славянофилов в аспекте коммуникации, т.е. соприкосновения различных сознаний и точек зрения, в первую очередь - автора и читателя;
-показать принципиальную диалогичность публицистики славянофилов;
-проанализировать свойства коммуникативного пространства славянофильскойпериодики (на материале журналов «Европеец» (1832), «Москвитянин» (1845 г.), альманаха «Московский сборник» (1852 г.);
- выявить и объяснить характер коммуникативной матрицы публицистики славянофилов;
-изучить, как отразились в публицистике славянофилов философские представления о пространстве и времени, показать синтетический характер образов пространства и времени в публицистических и литературных текстах «русского направления»;
--объяснить сближение литературного и публицистического в творчестве славянофилов возможностями образного слова, в том числе и тем, что «символическое производство» (П. Бурдье) присуще не только литературным, но и публицистическим текстам.
Научная новизна работы прежде всего связана с новыми подходами к исследованию. Философская публицистика славянофилов и их литературное творчество рассматриваются с позиций теории коммуникации и семиотики. Впервые изучаются коммуникативные особенности периодики и публицистики славянофилов, такие как коммуникационные матрицы и коммуникативное пространство. Взаимозависимость образного и обыденного обнаруживается как движение философской мысли от научного (логического) концепта к образу.
Чтобы воссоздать славянофильскую концепцию синтеза, мы изучаем соотношение образа и факта, обыденного и художественного в философской публицистике славянофилов. Взаимозависимость образного и обыденного в публицистике обнаруживается как движение философской мысли от научного (логического) концепта к образу. Мы выявили, что нечеткость, размытость в публицистике славянофилов нельзя считать ни случайным недостатком, ни специальным художественным приемом. Нечеткость можно объяснить как принципиальную открытость факта, определяющую в дальнейшем размытость и недоговоренность образа в процессе коммуникации. Логические категории представляются уже не просто
как концентрированное выражение научного, логического знания, но и как точки входа в духовный мир текста, образный, а иногда и символический, точки, в которых возможно полнее всего понять психологию и мышление автора.
Концепция национальной самобытности от стремления познать свое прошлое и удивления перед народной культурой приводит к мессианизму. Мессианские мотивы звучат и в публицистике славянофилов. Но что именно это означает? Как совместить мессианизм и критику современности, мессианизм и философский анализ прошлого, исторического пути России? Можно ли в принципе разрешить противоречие между национальным и общечеловеческим?
В диссертации исследуются такие категории публицистики и философии славянофилов, как народ, земля, государство, общество, род, семья, община, пространство, время, история, воля, ложь, истина, вера, просвещение, сознание, цельность. Все это понятия общечеловеческие, не связанные специально с концепцией национальной самобытности. Но именно в них мы находим следы собственно славянофильских воззрений на русскую и мировую историю, на философию познания, на судьбы мира. Мы впервые показали, что славянофилы воспринимали русский / славянский народ как коллективного «культурного героя».
В предлагаемой работе вводятся в научный оборот и исследуются неизвестные ранее публицистические и литературные тексты славянофилов. Наиболее важным и новым представляется анализ рукописного текста второго тома «Московского сборника» 1852 г., запрещенного цензурой. Основываясь на замечаниях и отзывах цензоров, мы восстанавливаем целостное представление о цензорском понимании текста.
Нами изучены материалы восьми рукописных архивохранилищ. Просмотрены фонды ОР РГБ: ф. 3 (Аксаковых), ф. 74 (Гоголя), ф. 99 (Елагиных - Киреевских), ф. 101 (А.М. Жемчужникова), ф.139 (А.И.Кошелева), ф.210 (В.Ф. Одоевского), ф.231 (М.П. Погодина),ф. 265 (Самариных), ф. 323 (В.А. Черкасского), ф. 332 (Ф.И. Чижова); РГАЛИ: ф.10 (Аксаковых), ф.639 (А.М. Жемчужникова), ф. 236 (Киреевских), ф. 373 (М. П. Погодина), ф. 532 (А.С. Хомяков), ф. 546 (П.Я. Чаада
ева); ЦИАМ (Центральный исторический архив г. Москвы): Ф. 16. (Московского гражданского губернатора), ф. 17 (Московского военного генерал- губернатора), ф. 31 (Московского цензурного комитета); рукописный отдел музея-усадьбы «Абрамцево»; Отдел письменных источников Гос. Исторического Музея (ОПИ ГИМ) ф. 17 (С.С. Уварова), ф. 178 (А,С. Хомякова); Рукописный отдел Ин-та рус. лит. (Пушк. Дома) РАН (ИРЛИ): ф. 3 (Аксаковы); ОР РНБ: ф. 831 (Гл. управл. Цензуры); ф. 539 (В.Ф. Одоевского). Гос. архив Рос. Федерации (ГАРФ): ф. 109 (III отделение Собств. Его Императ. Велич. Канцелярии [Оп. 1 - 1 - ая экспедиция, оп. 213 - 5 - ая (цензурная) экспедиция, оп. 214 - приложения к делам III отделения, оп. 1 - 4. Секретный архив III отделения; ф. 1717 (Собств. канцелярия шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа)
Степень научной изученности темы. Философии, жизни и литературному творчеству славянофилов посвящена обширная литература, которая наверняка могла бы составить целую библиотеку. Чтобы не перечислять все эти работы, сошлемся на авторитетные библиографические указатели[44].
Если не считать современных полемических выступлений журналистов и критиков, первый серьезный анализ славянофильской публицистики дан Н.Г. Чернышевским в «Очерках гоголевского периода русской литературы»[45]. В 1880 г. выходит книга О. Миллера[46]. На рубеже 1880 - 1890-х гг. опубликованы работы Н, Страхова[47], П. Г. Виноградова,[48] А.Н. Веселовского[49]. В начале 1900 - х гг. к изучению славянофильства обращаются Ф. Степун[50], М. Ковалевский[51]. Классиче-
ские исследования о славянофильской литературе и публицистике, о взаимоотношениях славянофилов и цензуры оставили М. Гершензон[52], М. К. Лемке[53]. В 1911 г. выходит подготовленное М.О. Гершензоном двухтомное собрание сочинений И.В. Киреевского[54]. Славянофилы интересовали авторов в основном как общественные деятели или публицисты. Их литературному творчеству уделялось довольно мало внимания. В этом отношении больше повезло С.Т., К.С. и И. С. Аксаковым и А. С. Хомякову[55].
Примечательно, что первая дискуссия о славянофилах возникла в журнале «Вопросы литературы» в 1969 г.[56] и попыталась объяснить «загадки славянофильской критики». Первые советские научные издания славянофилов были выпущены лишь в конце 1970-х - в 1980-ые годы[57].
Журналистике и публицистике славянофилов также посвящен ряд исследо- ваний[58]. Проблема востребованности славянофильской философии ставится,
например, в статьях Б.Н. Тарасова, А.И. Осипова, С.Г Семеновой[59], М.В. Улано- ва[60]. Связи современной русской литературы с традициями классики разбирает В.Е. Ветловская[61]. Назовем также книгу И. Блехера и Г.Ю. Любарского, написанную по итогам проводившейся клубом «Дискурс» дискуссии в электронном журнале «Социум» (2001 г.). Авторы размышляют о вариантах дальнейшего развития России, опираясь на спор славянофилов и западников и даже шире - традиционалистов и новаторов[62].
Недавно вышел коллективный сборник, посвященный журналу «Русская Бесе- да»[63]. Специальный сборник был выпущен по результатам научной конференции, посвященной творчеству И. Киреевского.[64] Несколько работ связано с творчеством А.С. Хомякова.[65]
Назовем теперь современные труды, значимые для нашей темы[66]. Одно из последних исследований славянофильской журналистики затрагивает близ
кий нам аспект коммуникативистики[67]. Теоретический характер носят работы Е..Ю. Третьяковой. Для нас безусловно важной представляется ее монография о коммуникативных аспектах русской журналистики 1820 - 1830- х гг.[68]Культурно - историческим и политическим аспектам философии славянофилов импосвящены работы М.А. Широковой[69]. Влияние В.А. Жуковского на И.В. Киреевского и взаимоотношения их исследует в своей монографии Д. В. Долгушин[70].Взаимосвязи Л.Н. Толстого со славянофилами (преимущественно с И. Киреевским) затрагивает М. Можарова[71]. Поэзию А.С. Хомякова разбирает в своей статье С.Ю. Николаева[72].
До сих пор сохраняют свое значение зарубежные работы: Н.М. Зернова[73], А. Койре,[74] Э. Мюллера[75], И. Смолича[76]; А. Валицкого[77], Н. Рязановского[78]; Р. Пай- пса[79]; Э. Тадена[80]. Из новейших исследований мы можем назвать труды А. Валиц- кого, Э. Мюллера, Ф. Руло[81] .
Следует подчеркнуть, что при всем обилии исследований собственно о философской публицистике, философском подтексте художественных произведений славянофилов написано не так уж и много. Еще меньше исследована проблема коммуникации в публицистических и литературных текстах славянофилов. Предлагаемая диссертация как раз и восполняет существующие пробелы.
Теоретико-методологические основы исследования определяются междисциплинарным характером настоящей работы. Мы следуем уже сложившейся научной традиции. Так, Ю.В. Манн предложил рассматривать философскую критику как философскую эстетику, вводя тем самым критику и вопрос об искусстве в философскую систему. По его мнению, такой подход приводит к «перестройке» и эстетических категорий, и самой формы эстетики[82]. «Синкретичность» различных «отраслей» литературы, о которой говорит исследователь, конечно, общеизвестна. К этим «отраслям» смело можно добавить не только критику, но и журналистику и публицистку. В современном литературоведении наметилось изучение феномена «публицистической критики», для которой характерна установка на по
иск прямых ответов на вопросы, поставленные в произведении[83]. Весьма перспективным представляется работа В.Я. Линкова «Русская литература XIX в. в идеях». Автор отмечает в литературе «непрекращающуюся ... дискуссию о прогрессе», поиск, споры о «правильной» концепции истории. За всем этим, как справедливо показывает автор, стоит поиск смысла жизни. Он - то и определяя развитие русской литературы. Определяющей идеей литературы реализма ему видится идея «обыкновенности»[84]. Мы можем воспользоваться наблюдением Линкова и отметить, что русская публицистика также восприняла идею обыкновенности, осмысляла смену обыкновенности и необыкновенности, но не только в жизни отдельного человека, а прежде всего в жизни народа. Публицистика задавала, в сущности, те же вопросы, что и литература, но решала их на другом материале. Это позволяет говорить о философской публицистике не только в жанровом аспекте, но и в межродовом, ибо в ней совмещаются объективный и субъективный взгляд на мир. Идея обыкновенного - необыкновенного важна для философской публицистики как идея новая, пробивающая себе путь. Сводить к ней литературу или публицистику было бы неверно.
Мы разделяем представление об изначальной, с древнейших времен, поли- фоничности культуры и текста в целом, обоснованное С.А. Шомовой и В. Учено- вой[85]. Это объясняет и существование бинарных оппозиций как в прозе, так и в публицистике славянофилов. Они функционально обусловлены многозначностью и разноплановостью текста, включающего не только прямое обращение к читателю, открытое изложение позиции, но и подтекст, скрытые, но не менее важные приемы его (читателя) убеждения. Диссертация опирается на труды академика Ю.С. Степанова, исследовавшего концепты в культуре и словесности[86]. В нашей работе прослеживается взаимопревращение логических категорий - концептов
(научных и философских в первую очередь) и образов[87]. Система таких концептов и образов, как показано в диссертации, образует семиосферу - особое пространство философской публицистики славянофилов. Анализ семиосферы начинается с изучения логических категорий и образов в текстах славянофилов, с выявления их структуры текста, публицистических и художественных задач, стилистических особенностей образов, т.е. с историко-сопоставительного и историколитературного исследования. Однако традиционный подход усложняется сопоставлением концептов с публицистическими универсалиями. Работа опирается также на культурно-семиотический принцип, обоснованный в работах Б.А. Успенского и Ю.М. Лотмана[88]. В рамках культурно-семиотического изучения текста мы выясняем, какие аспекты проблем и какие интенции текста важны для самих авторов - как участников коммуникативного процесса, принимающего форму публицистического или литературного произведения. Центр тяжести исследования теперь перемещается. От изучения структуры и языка явления к исследованию текста, прежде всего процессов «передачи уже готовых сообщений» и создания абсолютно новых текстов (сообщенипй). [89]. Применительно к нашей теме вопрос можно сформулировать так: создавала ли славянофильская философская публицистика «новые смыслы»? До какой степени новые? Как именно воспринимали их современники? Чтобы разобраться в этом, надо воспользоваться приемами и специальных историко-журналистских, и общих историко-филологических исследований.
Разумеется, мы учитываем, что семиосфера создается не в абстрактных текстах, а в реальном пространстве периодических изданий. Поэтому мы прибегаем также к теоретико-журналистским методам исследования, показываем модели
периодических изданий славянофилов, их влияние на аудиторию, теоретические представления о журналистике и литературе.
Семиотика дает возможность рассматривать историю как процесс коммуникации, в том числе и как процесс создания «абсолютно нового» - т.е. будущего. Как поясняет Б.А. Успенский, появление новой информации вызывает реакцию со стороны социума. Причем «ответ» дается не только на реальные действия и факты, но даже и «потенциально возможные». Событие обладает неким «значением» и «читается» как зашифрованный и нуждающийся в понимании текст. Исторический процесс превращается в «процесс порождения новых фраз на некотором «языке» и прочтения их общественным адресатом (социумом)»[90]. Причем и кодирование, и само чтение может быть организовано двояко. Можно понимать текст как «грамматическую модель», а можно как риторическую. В первом случае анализируются исторические факты, детали, события, выявляется их зашифрованный, иногда даже символический смысл. Во втором же мы обращаемся к целостности, к «тексту» некоего культурного пласта или феномена, который обладает своими собственными законами. Поэтому задача исследователя, в том числе, включает в себя изучение механизма того, как «одна конкретная культура понимает другую или саму себя»[91]. Важным становится понять различие между собственным языком изучаемого явления и языком исследователя. Применительно к нашей теме это означает необходимость понять «коды», «символы», «культурные смыслы» славянофилов и соотнести их с такими же кодами и смыслами современной им русской культуры, а также с «языком» древнерусской культуры и с кодами нашего времени, т.е. языком XX - XXI вв. Это заставило нас использовать также и специальные коммуникативные методики - анализ коммуникативного воздействия текста, коммуникативного пространства, коммуникационной матрицы, и т. д.
Публицистика славянофилов обращается к проблемам философии, истории, науки, политики, эстетики. Но каждая проблема принадлежит целостному «орга
низму» или целостному «тексту» - культуре. Таким образом, возникает «семиотический универсум» или «семиотическое пространство» (Ю.М. Лотман). Такой подход позволяет избежать механического разделения на первоэлементы, рассматривать текст как нечто совокупное, единое. Первичным при таком подходе оказывается не отдельный «знак», не «первоэлемент»,а «большая система», семиосфе- ра, иначе говоря, «то семиотическое пространство, вне которого невозможно су-
92
ществование семиозиса»[92].
Рассматривая публицистику как семиосферу, мы можем выделить ряд ее специфических особенностей. Во-первых, существование границы, как «фильтра», отделяющего «свое» от «чужого». Во - вторых, граница (хотя и остается фильтром), способствует установлению контактов с другими, «чужими» культурами. В-третьих, она служит своеобразным транслятором, «переводчиком» семиотических сообщений, созданных на «другом» языке, на свой. Последняя функция описывается не только семиотикой, но и теорией коммуникации. Граница же между своим и чужим проходит не только через пространство, она затрагивает и личность. Можно даже говорить о семиотических границах личности, хотя определить это понятие очень трудно, хотя бы потому, она «зависит от системы кодиро- вания».[93] Так, славянофилы воспринимали как личность и народ в целом, и конкретные крестьянские общины, и отдельного человека - крестьянина, мещанина, купца.
Публицистика славянофилов изучается как замкнутая семиосфера, пытающаяся осмыслить «другие», «чужие» семиосферы, «перекодировать» (переубедить) и вступить с ними в диалог.
На защиту выносятся следующие положения:
- философская публицистика славянофилов рассматривает все культурное пространство, в том числе и литературу, и историю как объект познания. Именно в таком философском осмыслении мира, в поисках единого закона для мира при
роды и мира изящного мы видим сходство ранних славянофилов и философской эстетики;
- - историософские проблемы ставятся вначале в эстетических и статьях, затрагивающих общефилософские представления и в литературной критике славянофилов;
- особенности поэтики славянофильских текстов (и литературных, и публицистических) связаны со структурой образной системы текстов. Вначале появляется иллюстративный образ, затем вводится логическое понятие (категория или термин), который далее превращается в философский образ. В некоторых случаях философский образ символизируется и становится философским и/или художественным символом;
- публицистика славянофилов в целом формируется и развивается в условиях почти постоянного коммуникативного кризиса;
- содержание и стилистика текста обусловлены не только философскими и политическими задачами, стоявшими перед славянофильской теорией, но и воздействием кризисной коммуникации, искажающей первоначальные посылки учения;
- коммуникативный кризис проявляется как кризис доверия публицистов к власти и как кризис доверия власти к свободной мысли, к свободной информации;
- кризисная коммуникация затрагивает тексты. Это, прежде всего кризис выражения. Кризис идей вызывает недоверие логическому слову, логическим схемам и понятиям. Логическое слово стремится соединиться с образным. Однако деформация идей неизбежно ведет и к деформации текста, к искажению его смысла;
- первоначально славянофильство опирается на мифологическую традицию, связанную с необходимостью выбора «свое - чужое», «путь знакомый - путь незнакомый» и т.п. Ситуация выбора закрепляется и в индивидуальном сознании, и в коллективном опыте как стереотип. Впоследствии этот опыт переосмысляется и мифологизируется. В публицистике возникает представление о русском народе
как о культурном герое, способном просветить и направить на истинный путь другие славянские народы. Позже и этот миф превращается в стереотип;
- мировоззренческие и историософские идеи славянофилов выражаются в форме концептов, по самой своей природе двойственных - или научных, или художественных; концепт проявляется не как целенаправленное действие, не как линия- историософские проблемы ставятся вначале в эстетических и статьях, затрагивающих общефилософские представления и в литературной критике славянофилов, а как «пучок» лучей (Н. Степанов), скрывающий в себе целый ряд значений и, следовательно, возможностей;
- публицистические тексты славянофилов вступают в сложные диалогические отношения и между собой, и с другими, не только публицистическими, но и литературными произведениями. Причем функция «другого» отводится, как правило, категориям западноевропейской философии и истории, а также и образу Западной Европы в целом;
- историческая концепция славянофилов складывается на основе пересмотра и модернизации фольклорно-мифологических представлений народа. Мифологизируется не только языческий быт, но и христианская этика. Однако публицистический текст становится фактом культуры не в момент создания образа или раскрытия мифологемы а, напротив, в момент застывания, стереотипизации смыслов;
- славянофилы предложили новое понимание истории, или, по меньшей мере, заложили основы такого понимания. В их интерпретации история важна не как система фактов, а как система возможностей, реализуемых или упущенных;
-различия между славянофилами и «официальной народностью», славянофилами и «почвенниками» объясняется разными коммуникационными матрицами, которые они используют. Если представители «официальной народности» высказывались за следование образцам, использовали иерархическую (вертикальную) матрицу, то славянофилы создали «горизонтальную матрицу», она стала основной в их периодических изданиях и в публицистике;
- Историческая реальность в публицистике славянофилов отступает на задний план по сравнению с главной задачей - выразить народное воззрение, народный взгляд. Перед нами принципиально иной подход к истории. Публицистика славянофилов пытается вывести исторические законы не только из существующей, исторической реальности, но и из потенциальной, теоретически возможной. При этом предание служит опорой и оправданием философского понимания народа как самостоятельного субъекта истории
-Одновременно с усилением концепции народности, власть фактически десакрализуется. Выдвигается идея морального подчинения правительства и царя народу. Жизнь постепенно подводит славянофилов к мысли о возможности, хотя бы в будущем, ограничения самодержавия совещательными органами (вроде Земского Собора) и конституцией;
- Славянофильская публицистика реализуется как система прецедентных текстов, ссылающихся друг на друга, возвращающихся к одним и тем же категориям, претендующих на общепонятность и общеизвестность.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии.
Апробация работы. Результаты диссертации использованы при подготовке лекционные курсов по истории русской журналистики XIX в. (1997 - 2009, МГИ им. Е.Р Дашковой; 2005 - 2013, Православный институт Св. Иоанна Богослова; лекционных курсов по истории русской литературы XIX в. (МПГУ 1991 - 1995; МГИ им. Е.Р.Дашковой, 2007 - 2009; 2008, Православный институт Св. Иоанна Богослова); лекционные курсы по истории русской литературной критики (МПГУ, 1994-1996; Православный институт Св. Иоанна Богослова, 2009 - 2013), спецсеминара «Анализ журналистского и публицистического текста» (РГГУ, 2007).
Основные положения и выводы диссертации отражены в докладах на 30 международных и 8 всероссийских научных конференций. В том числе: Всероссийская конференция «Художественный текст и культура». Владимир, Владимирский Гос. пед. ин-т им. П.И. Лебедева-Полянского, 1992; Всеросс.
Конф.«Традиции и новаторство в русской культуре». Череповецкий гос. ун-т. Череповец. 2001, 2002; Всерос. Конференция II Аксаковские чтения. Ульяновский гос. ун-т. Ульяновск. 2006; Всерос. Конф. «Аксаковские чтения». Муз.-усадьба «Абрамцево». 1983, 1985, 1987, 1991, 1997, 2001, 2003; Всероссийская конференция «Русская беседа»: История славянофильского журнала: К 1 50-летию издания». Муз.-заповедник «Абрамцево» - Музей-заповедник «Ясная поляна». «Ясная поляна», 2006; Международные конф. V, VI и VII «Гуляевские чтения», Тверской гос ун-т, Тверь, 1994 - 1996; Международные конф. «Мир романтизма», Тверской гос. ун-т, Тверь, 1996 - 2004, 2006 - 2008, 2011; Международная конференция «А.С. Хомяков. Проблемы биографии и творчества», Хмелита, Музей-усадьба А.С. Грибоедова «Хмелита» - Смоленский гос. ун-т, 2001; Международная конф. «Историческая память: Люди и эпохи». Гос. акад. ун-т гуманит. наук. - Ин-т всеобщей истории РАН. М., 2010; Межд. научно-практич. конференции: «Журналистика в 2010 году: СМИ в публичной сфере»; «Журналистика в 2011 году: Ценности современного общества и средства массовой информации»; «Журналистика в 2012 году: Социальная миссия и профессия»; «Журналистика в 2013 году: регионы в российском медиапространстве» (2011-2014, Москва, МГУ имени М.В. Ломоносова, ф-т журналистики); VI межд. науч. конф. «Язык, культура, общество». РАН - Российск. акад. лингв. наук - Моск. ин-т ин. языков - научн. Журнал «Вопросы филологии». М., 2011; Международная конференция «Гоголь как явление мировой литературы: К 150-летию со дня смерти Н.В. Гоголя». ИМЛИ - РАН. М., 2002; Всерос. конференция «Философия свободы». ГУ - ВШЭ, Москва, 2011; Всерос. конф. «Литература и критика» (К 200-летию со дня рождения В.Г. Белинского и 175-летию со дня рождения Н.А.Добролюбова). ИМЛИ РАН. Москва, 2011; Всерос. научная конференция«А.П. Сумароков и Н.М. Карамзин в литературном процессе России XVIII - первой трети XIX вв. От Классицизма к Романтизму»(ИМЛИ РАН, март 2012г).
По теме диссертации опубликована монография: В.Н. Греков. «Судьбы таинственны веленья.» (Философские категории в публицистике славянофилов).
М.,2011. - 216с.(13,5п.л.). Подготовлен и выпущен однотомник публицистических произведений И.С. Аксакова: И.С. Аксаков. Отчего так нелегко живется в России?/ Составл., вступ. статья В.Н. Грекова, подгот. текста и примеч. В.Н. Грекова и Н.А. Смирновой [Н.А. Чистяковой] М.: Росспэн, 2002 (Из истории русской философской мысли).- 1008 с.(63 п. л.). [Изд. выпущено при финансовом содействии РГНФ. Проект № 000 03 - 1607]; «Московский Сборник»/Сост., подготовка текста, статья, комментарии В.Н. Грекова. СПб.: «Наука», 2014 (Серия «Литературные памятники») [При финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках целевой программы «Культура России» (2012 - 2018 гг).].(83, 4 п. л.; в печати). Выпушено также учебное пособие (курс лекций) «Русская журналистика XVIII - начала XIX века. М.: МГИ им. Е.Р. Дашковой, 2000. (11 п.л.). Кроме того, опубликованы 70 статей, в том числе 16 - в изданиях, рекомендованных ВАК.
Еще по теме Введение:
- Раздел I ВВЕДЕНИЕ В КРИМИНАЛИСТИКУ. Лекция 1. ПРЕДМЕТ, ЗАДАЧИ, СИСТЕМА И МЕТОДЫ КРИМИНАЛИСТИКИ.
- Введение к фазовым диаграммам. Образование твердых растворов (Низкие концентрации – идеальные твердые растворы).
- ВВЕДЕНИЕ И ТЕРМИНОЛОГИЯ
- 45. Введение подушной подати и правовое положение крестьян 18в.
- ВВЕДЕНИЕ
- ВВЕДЕНИЕ
- ВВЕДЕНИЕ
- ВВЕДЕНИЕ
- ВВЕДЕНИЕ
- Введение.
- ВВЕДЕНИЕ
- ВВЕДЕНИЕ
- ВВЕДЕНИЕ
- Введение