>>

Введение

Взаимосвязь литературы и публицистики осознана уже давно. Еще В.В. Ви­ноградов объяснял особенности сближения поэтической и «общей» (употребляе­мой также и в публицистике) речи коммуникативной функцией.

«Поэтическая функция языка опирается на коммуникативную, исходит от нее, но воздвигает над ней подчиненный эстетическим, а также социально-историческим закономерно­стям искусства новый мир речевых смыслов и соотношений»[1]. Как мы видим, публицистический текст органически вытекает из поэтического, но его возможно­сти и функции меняются. Они обусловлены политическими событиями, социаль­ными отношениями и т. д. Однако и поэтическое, и публицистическое слово под­чиняются общим закономерностям «смыслов и соотношений», прибавляющим нечто новое к прежним своим эстетическим значениям и создающим иное про­странство, иной мир смыслов. Коммуникативная функция определяет, в частно­сти, взаимопроникновение художественного и публицистического. На самом деле, объединяющим для филологии, литературы и журналистики оказывается «поле взаимодействия»[2]. Таким образом, литература и журналистика различаются не кругом рассматриваемых вопросов, не особенностями отношения к ним, не спе­цификой изображения. Разница в ракурсе, в желании непосредственно, сию мину­ту воздействовать на жизнь либо в готовности отложить его (воздействие) «на по­том», удовольствоваться формированием общественного мнения. Однако и дан­ный критерий не может считаться универсальным, ибо легко представить себе как писателя, надеющегося на немедленное изменение общественных отношений, так и публициста, предполагающего создать отношение общества, общественное мнение по какой-либо проблеме. Добавим, что в периодике девятнадцатого века мы встречаемся с эссеистичностью, т.е. с художественностью и рефлексией в

публицистике[3]. Все это заставляет нас анализировать не только публицистиче­ские, но и литературные тексты славянофилов и не ограничиваться исследовани­ем концепции национальной самобытности

По современным представлениям, публицистика не отделяется от литерату­ры «китайской стеной», выступая хотя и самостоятельной, но все же взаимосвя­занной с ней структурой.

Французский исследователь П. Бурдьё, например, гово­рит о существовании определенных полей, объединяющих взаимодополняющие «культурные феномены» - журналистики, литературы, политики, искусства, соци­альных отношений. Социолог объединяет их понятием «культурное производ­ство». Его интересует взаимодействие «агентов», т.е. действующих сил и интере­сов, сталкивающихся в реальной жизни. В рамках данной концепции важно, что «не просто историк говорит с журналистом, а историк, занимающий определен­ную позицию в поле социальных наук ... говорит с журналистом, занимающим определенную позицию в журналистском поле, и, в конце концов, это поле жур­налистики говорит с полем социальных наук»[4]. Их диалог порождает взаимодей­ствие поля социальных наук с полем журналистики. Тем самым спор или диалог двух сфер социальных отношений обезличивается. Несмотря на то, что автор концентрирует свое внимание на «интересах», элементах, привносящих и объек­тивное, и субъективное в такой диалог, из рассмотрения устраняется сам автор как личность. С другой стороны, разбирая позиции, идеи, Бурдьё недостаточно внимания уделяет именно тексту, в котором проявляется не только идея, но и личность ее носителя.

Вместе с тем, современные исследователи отмечают тяготение философии к образному мышлению и выражению и считают возможным сближение филосо­фии не только с литературой, но и с литературоведением. Так, А.И. Алексеев прямо утверждает, ч то «философия содержит в себе аналоги и литературы, и ли­

тературоведения одновременно». Причем сопоставление с литературоведением позволяет философии расширить свои границы и раскрыть «в собственном суще­ствовании важные измерения и формы»[5]. Речь идет, таким образом, о своеобраз­ной коммуникации - о движении сознаний автора и читателя навстречу друг к другу, к пониманию[6]. Но следует уточнить, какое сознание имеется в виду. Ведь автор может обращаться к сознанию индивидуальному, общественному и массо­вому. Писатель, как правило, предполагает индивидуальную «встречу» с читате­лем- беседу, диалог.

Через индивидуальное сознание он воздействует на сознание общественное. Обращение к массовому сознанию в классической литературе не предполагается, ибо массовое сознание - хаотическое, не расположенное к вос­приятию философских или исторических знаний. Напротив, журналист и публи­цист рассчитывают на общественное сознание, апеллируют вначале к нему, а уже затем - к индивидуальному сознанию читателя. Разумеется, это общий случай. Но бывает и так, что публицист также требует индивидуального внимания читателя, взывает к нему не только как к частице общества. а как к субъекту, как к самосто­ятельной личности, которая может понять, оценить текст и сделать из него миро­воззренческие, ценностные и политические выводы.

Философская публицистика славянофилов рассчитана на интуицию читате­ля, на ассоциативное мышление, на догадку. Отсюда и ее повышенная_образность. Общий смысл текста то кажется ясным, то вдруг размывается, сохраняя лишь поэ­тические контуры. Так мы приходим к необходимости анализа подтекста публи­цистической статьи. Однако подтекст - также универсальная категория, использу­емая при анализе и художественного (литературного), и публицистического тек­ста. Подтекст же важен не только сам по себе, как выявление скрытого смысла, но и как «регулятор отношений» автора и читателя[7]. Подтекст создается не только при появлении новых значений слова, но и «повороте» мысли, присоединяющей, дополняющей первоначальное толкование фрагмента или всего текста. Подчас

простое соседство (казалось бы, случайное) слов влияет на смысл, образует под­текст. В то же время подтекст может возникать не от соседства слов, а от сосед­ства публицистической статьи и поэмы в журнале или альманахе. Помимо литера­туроведческого (образного) подтекста выделяется также лингвистический и сти­листический, и все они необходимы для уяснения авторской позиции, которая мо­жет скрываться в построении фраз, в интонации, в грамматических формах[8]. В ко­нечном счете любой способ создания подтекста приводит нас к изучению поэтики публицистического или художественного текста, к осмыслению художественных приемов создания образа, в том числе и образа автора, к декодированию текста8, анализу композиции.

Коммуникативная теория при этом помогает принять и объ­яснить саму «размытость» текста, определить границы, где заканчивается логиче­ский подход, логическое осмысление, и начинается иной процесс - угадывания, прозрения, перемещения в область художественного творчества. Многие пробле­мы, затрагиваемые в нашей работе, оказываются общими и для художественного творчества, и для публицистики : соотношение формы и содержания, введение ху­дожественного стиля в публицистику и публицистического- в художественный текст, авторская установка и авторская позиция. Отдельный раздел диссертации посвящен исследованию публицистических образов и приемов их создания. Мы исследуем понимание и использование категорий пространства и времени в фило­софской прозе и публицистике славянофилов. Анализируя хронотоп, мы показы­ваем особенность славянофильских взглядов на природу и историю.

Предлагаемая работа посвящена исследованию коммуникативных осо­бенностей философской публицистики славянофилов. Такой подход способ­ствует выявлению публицистического элемента в художественных текстах и ху­дожественной образности в периодике и журналистике славянофилов, т. е. соб­ственно в публицистике. Очень часто, если вспомнить творчество И.В. Киреев­

ского или И.С. Аксакова, К.С. Аксакова или А.С. Хомякова, и публицист, и писа­тель совмещаются в одном человеке.

Тема диссертации требует прежде всего определить понятие «философская публицистика», отграничить его от других разновидностей публицистики и от философской журналистики и прозы. Затем мы должны будем обозначить свой­ства коммуникации, которыми она пользуется. Мы считаем, что особенность фи­лософской публицистики определяется не только тематикой, проблематикой и содержанием публицистических. выступлений. Мы думаем, что для публици­стики вообще, в том числе философской, исторической, политической, характерен элемент неожиданности, откровения не только для читателя, но и для самого авто­ра. В процессе коммуникации, передачи читателю собственного знания, публи­цист обязательно получает некое добавочное знание, появившееся в ходе подго­товки публицистического текста.

Это знание и вызывает «перекодировку», пере­мену первоначального сообщения и смену адресата, формального объекта комму­никации. Перед нами, если воспользоваться наблюдениями Ю.М. Лотмана, ком­муникация типа «Я - Я», а не «Я - Он».[9] Однако, как показывает Лотман, «авто­коммуникация» свойственна не одной публицистике, но в целом литературе. Это позволяет считать ее универсальной филологической категорией и оправдывает филологическое исследование публицистических текстов как более широкое, нежели собственно журналистское. В момент перекодировки, как мы думаем, возникают дополнительные смыслы, создается возможность для анализа, рассуж­дения, обобщения и даже символизации передаваемой информации.

Коммуникативные особенности публицистики включают в себя характер и тип коммуникации, коммуникативного пространства, развитие и результаты ком­муникативного кризиса и кризисной коммуникации.

Под коммуникацией, в особенности же под массовой коммуникацией, мы понимаем не односторонний, а двусторонний процесс: передачу связного и осмысленного сообщения (а не только нейтральной, безоценочной информации) и

ответную реакцию на него (причем реакция может быть и бессознательной). При таком понимании коммуникация означает прежде всего отношения автора/ редак­тора/ издателя и читателя/ цензора, интерпретатора. Цель массовой коммуникации - установление связи, включение адресанта и адресата в единый процесс обще­ния, в своеобразный диалог. Она позволяет анализировать коммуникативные функции как литературных, так и публицистических текстов. Подобный подход все шире применяется к исследованию и русской классической и современной ли- тературы[10]. Интересна попытка рассмотреть в аспекте коммуникации славяно­фильский журнал «Русская Беседа». Автор обращается прежде всего к текстам, выявляет специфику коммуникативных функций.[11] Однако существует и другой аспект коммуникации - взаимосвязь между различными уровнями текста. Необ­ходимость изучения художественного текста, его поэтики на разных уровнях сего­дня уже не вызывает сомнений.

Однако до сих пор актуально замечание Ю. В. Манна о том, что «развитие целых художественных структур.. .каковыми являют­ся литературная эпоха или литературное направление», остаются практически без внимания исследователей[12]. Сказанное целиком относится и к «литературному славянофильству». Несмотря на значительный и интерес и литературоведов, и философов, и историков к этой теме, «художественна структура» славянофильской публицистики литературы как целого, еще не понята и не изучена. Необходимо выделить «уровни» славянофильских текстов, понять общие принципы развития публицистической мысли как разновидности художественной и, напротив, прояв­ление публицистического в художественном произведении (прозе или поэзии).

Попытка выявить уровневую организацию славянофильских текстов пред­принята совсем недавно в статье А.А. Тесли. Автор утверждает, что в славяно­фильских текстах следует различать два уровня - ситуативный, включенный в ре­алии своего времени, «здесь и сейчас», и «философский», расширяющий смысл

практического суждения. На уровне ситуативном целеустремленное желание сде­лать нечто реальное «здесь и сейчас» связано с «целями» славянофильства, с его программными установками и желанием «создать новые возможности для поли­тического действия». На уровне философском А. Тесля предполагает потребность и способность сказать нечто больше, чем заключается формально в тексте. Иными словами, речь идет о создании сверхсмысла или, лучше сказать, метатекста[13][14].

На наш взгляд, А. Тесля делает шаг в правильном направлении, но нечетко и непоследовательно. В самом деле: если практические действия славянофилов, «практическая», «деловая» в современном понимании публицистика, преследую­щая конкретные политические, административные, экономические цели, вытекает из их теории, то значит, первична именно теоретическая мысль и «теоретическое слово». В таком случае, что же остается для уровня теоретического, философско­го? Ведь теория и практика уже разграничились на первом уровне, поставили свои задачи.

Мы исходим из предположения не о слитности художественного и публици­стического начала в тексте, а об их параллельном существовании, как разных уровней текста. Коммуникативный подход в таком случае служит «переключате­лем», необходимым, по выражению Ю.М. Лотмана, для «перекодировки» из одной

14

системы, из одного языка в другой . Мы не думаем, что это присущее только сла­вянофилам. Просто в публицистике и литературном творчестве славянофилов это заметнее и значительнее. Однако мало постулировать сосуществование двух си­стем. Надо пояснить их структуру. Мы выделяем три уровня в каждом виде тек­ста: уровень логических понятий (или категорий), уровень образов, уровень це­лостного понимания текста. Разумеется, это не исключает того, что на каждом уровне присутствуют элементы («микроуровни») языка, стиля, содержания, идеи и т.п. Публицистика, как и литература, обладает своей поэтикой. Чтобы понять ее и ее отношение к поэтике собственно литературного текста мы и обращаемся к коммуникативному методу, исследуем коммуникативные особенности философ­

ской публицистики славянофилов. Мы показываем, как взаимодействуют литера­турное и художественное в публицистических и литературных текстах.

Из общего процесса коммуникации мы можем выделить две параллельные, взаимовлияющие коммуникативные системы - философскую публицистику и фи­лософскую литературу (прозу, поэзию). И литературный, и публицистический текст коммуникативны, поскольку передают и оценивают информацию. Известно, что «система языка и коммуникация соотносятся как сущность и явление». Это применимо к отношениям между коммуникацией и литературой, коммуникацией и журналистикой/публицистикой. В каждом тексте используются различные еди­ницы коммуникации - и минимальные (высказывание), и более сложные (дис­курс). В последнем случае текст вторичен по отношению к событию. Он не теряет самостоятельности, хотя рассматривается «в событийном плане, то есть как акту­ализированное в речи смысловое единство, употребленное в коммуникативной функции воздействия»[15].

Помимо информационного воздействия, можно выделить художественное, психологическое, философское, идеологическое, политическое. Для литературы главное воздействие, конечно, художественное. Но ведь оно обусловлено всеми остальными. Разумеется, художественное впечатление может и не совпадать с прочими. Но сам диссонанс приобретает смысловой характер, он показателен. С другой стороны, публицист/журналист на первый план выдвигает политические, социальные, а в случае философской публицистики - философские, познаватель­ные задачи. Но он не может их реализовать, не захватив внимания читателя. По­этому ему приходится ставить задачи чисто литературные, стилистические и ху­дожественные: создать определенную композицию публицистического текста, воспользоваться стилистическими приемами, иначе говоря, обустроить и обжить художественное пространство статьи. Но как только мы говорим о художествен­ном пространстве, так возникает понимание, что это явление не может быть изо­лированным. Наряду с художественным пространством существует информаци­

онное, познавательное, политическое, философское, историческое. Все вместе они и представляют собой коммуникативное пространство, пространство литератур­ного или публицистического текста, самостоятельного или создаваемого на стра­ницах периодического издания. Напомним, что читатели XIX в. встречались с тек­стами славянофилов преимущественно на страницах периодических изданий. По­этому мы начинаем наш анализ с изучения коммуникативных связей и особенно­стей пространства периодики, в контексте других, не всегда славянофильских публикаций. Подписчики славянофильских изданий (розничное распространение славянофильских газет было очень небольшим) воспринимали каждую статью, каждый материал целостно, не разделяя отдельные его проблемы или предполо­жения, создавался единый образ, предполагаемый текстом. Это предполагало до­мысливание, воображение и интуицию. Добавим, что и все тексты в целом скла­дывались в определенный взгляд, в единую концепцию. Современные исследова­тели не довольствуются признанием этой целостности и спрашивают себя, на чем же она держится. Кажется несомненным, что держится она на проблеме нацио­нальной самобытности. Однако, учитывая многосторонность славянофильских поисков, претензии на универсальность, на объяснение всех сторон русской и ми­ровой жизни, такой ответ кажется недостаточным.

Откуда же взялась сама концепция национальной самобытности? Первона­чально славянофильская философская публицистика, вслед за публицистикой и критикой любомудров, обратилась к теории познания, к философии религии, к мифологии, создала научно-философские образы мироздания, познавательной и эстетической деятельности. Философское знание, в свою очередь, опиралось на знакомство с новейшими научными теориями. Поэтому в своей публицистике сла­вянофилы обращались к философии, предполагая, что читатели знакомы с науч­ной ее «первоосновой». Со стороны наблюдателю (читателю) кажется, что публи­цисты рассчитывают и на интуицию. Но за интуицией не может не стоять научное, положительное знание, усвоенное самими славянофилами, но не передаваемое своим сторонникам. В этом, между прочим, отличие славянофильской публици­

стики от западнической и в этом же ее слабость. При кажущейся концентрации всех усилий славянофилов на проблеме народа, на концепции национальной са­мобытности, вся их публицистика полицентрична.

Важнейшее понятие настоящей работы - коммуникативное пространство - рассматривается в исследованиях по эстетике, лингвистике, культурологии, тео­рии журналистики и коммуникативистике[16]. Отталкиваясь от лингвистического и культурологического восприятия этого феномена, мы превращаем его в собствен­но филологический метод, литературоведческий, приспосабливая для изучения литературных и публицистических текстов. Мы согласны с Б.М. Гаспаровым, что речь, речевое общение использует не отдельные слова, а целые связные комплек­сы - коммуникативные фрагменты. «Каждый такой фрагмент известен нам во всей непосредственности той языковой среды, в которой он существует в нашем представлении. Нам не нужно помещать его в тот или иной контекст, чтобы по­нять его значение; напротив — он сам создает вокруг себя коммуникативное про­странство, в котором нам предстоит действовать, коль скоро мы вступили в со­прикосновение с этим фрагментом»[17]. Однако же роль фрагмента не ограничива­ется созданием, хранением в памяти и передачей «блоков» устойчивых представ­лений. «Коммуникативный фрагмент» использует принципиальную противоречи­вость сознания человека, сочетает, казалось бы, несочетаемое, «сущность этого феномена . состоит в сочетании таких противоречивых свойств, как заданность, автоматическая воспроизводимость и узнаваемость — и размытость очертаний и границ, не позволяющая зафиксировать ни каждый фрагмент в качестве отдель­ной словарной единицы, ни всю их совокупность в качестве словарного списка»[18].

Таким образом, коммуникативный фрагмент, а значит и коммуникативное пространство одновременно автоматизировано и свободно, задано, узнаваемо, точно и - неопределенно, размыто, стихийно. Оно замкнуто и не имеет границ, непроницаемо и соприкасается с любой точкой как языкового, так и смыслового

пространства. Такие свойства коммуникативного пространства очень близки к свойствам пространства семиотического, о чем мы еще будем говорить более по­дробно. Б.М. Гаспаров выделяет ряд свойств коммуникативного пространства, в котором раскрываются понятия содержательные, свойственные и художественно­му, и публицистическому произведениям. Это свойства языковые, но они в своем бытовании реализуются как «“тон”, предметное содержание и та общая интеллек­туальная сфера, к которой это содержание принадлежит». При этом создается некая «коммуникативная ситуация», причем не первоначальная (исходная), а сложная, «со всем множеством непосредственно наличных, подразумеваемых и домысливаемых компонентов, из которых складывается представление о ней каждого участника». Более того, коммуникативное пространство включает также «самосознание и самооценку говорящего»[19]. Другими словами, перед нами слож­ная, переменная структура, не дающая окончательного ответа исследователю. Гаспаров называет ее «среда». Уточним: это, скорее, атмосфера, причем двоящая­ся -- авторская и читательская. Она может быть живительной и мертвящей, яркой и тусклой, логической и образной. Может сочетать в себе эти качества и многие другие, противоречащие или не противоречащие им. «Коммуникативное про­странство, в которое проецируется в представлении говорящего переживаемый им коммуникативный опыт, представляет собой как бы готовую “сцену”, с декораци­ями и освещением, на которой разыгрывается переживаемое в данный момент смысловое действо. Последнее не обязательно должно “соответствовать” приго­товленной для него мысленной сцене, но обязательно “помещается” в ней тем или иным образом, с тем или иным эффектом».[20] Следовательно, публицистический или литературный текст, попадая в коммуникативное пространство, вступая в от­ношения коммуникации, при первой же попытке его осмысления и интерпретации становится прецедентным, указывая на аналогии в прошлом и настоящем, и про­ективным, как бы предлагая «заглянуть» в будущее, создать его модель. Но не модель ситуации, а скорее модель отношений, модель изменения. Прецедентный

текст, конечно, опирается на предшествующий опыт, на открытые ранее смыслы,

но и сам твори новые идеи, создает собственные образы и примеры их истолкова-

ния.

21

Все сказанное непосредственно связано с литературным творчеством славя­нофилов, ибо они мыслят не отдельными образами или идеями, а целыми ком­плексами. Это не просто фрагменты. За каждым понятием скрывается, по суще­ству, целая вселенная дополняющих и уточняющих ассоциаций. Стереотипы воз­никают и тут же распадаются. Напротив, самые лапидарные определения, самые ходовые штампы могут нести глубокий и неожиданный смысл. Славянофилы ста­вили в центр своего творчества идею «народности». Современные исследователи также склонны видеть в творчестве славянофилов одну глобальную тему (или проблему) национальной самобытности. В статьях и художественных текстах славянофилах мы видим повторение одной и той же мысли под разными углами, в разных ракурсах. Однако на самом деле это аберрация, свойственная коммуника­тивному пространству. Дело в том, что даже первичный коммуникативный фраг­мент погружен в «контекст» и не существует без него. Слово в публицистике сла­вянофилов выступает как образ. А в художественных текстах - как философское определение, как логическая посылка. Но и в том, и в другом случае слово тяготе­ет к символу, способно им стать.

Собственно эстетические идеи славянофилов иногда опережают философ­ские, социальные и политические, а иногда как бы запаздывают по сравнению с ними. Но в любом случае литературное творчество славянофилов начинается с осмысления проблем познания, а не с вопросов историософии. Круг понятий рас­ширяется. Это цельность, вера, нравственность, спокойствие, неполитичность и т.п. Для исторической инверсии характерно изображение «как уже бывшего в прошлом» того, что еще только должно наступить в будущем. Иначе говоря, цель

21 О проективных возможностях литературы писал еще Н.Ф. Федоров (Федоров Н.Ф.Проективное определение литературы. О «Мертвых душах», // Контекст -1988. М., 1989. - С.288, 290. Понятие «прецедентный текст» введено в науку Ю.В. Карауловым. (.Караулов Ю. В «Русский язык и языковая личность» М., 1986. - С. 105).Проективные возможности и особенности литературной критики славянофилов мы рассматривали в статье: Греков В.Н. « К ис­тории одного спора. (В.Г. Белинский и К.С. Аксаков о «Мертвых душах») // Личность и творчество В.Г. Белинско­го: взгляд из XXI века. М.:, 2011. - С. 102 - 119.

смешивается или подменяется действительностью. Обогащение настоящего и прошлого происходит как бы за счет будущего, которое лишается конкретных черт, узнаваемости. Все эти черты присутствуют в славянофильской публицисти­ке. Точно так же как и возникающий временами эсхатологизм, который Бахтин считает признаком «исторической инверсии»22. Причина заключается в перма­нентном коммуникативном кризисе.

Мы предлагаем собственное понимание коммуникативного кризиса и кри­зисной коммуникации. Коммуникативный кризис прежде всего - институцио­нальный. Он связан с постоянным вмешательством власти, государства в дела ли­тературы и публицистики, нарушением или даже невозможностью правильного. Свободное развитие литературы/ публицистики, связь с читательской аудиторией, прежде всего - газетной и журнальной, оказываются затруднены или невозможны. Ведь, как известно, большинство литературных произведений вначале публикова­лись на страницах периодических изданий. Для XIX века журналы, газеты, альма­нахи, безусловно, играли ту же роль, что и современные средства массовой ком­муникации, связывая, между прочим, литературу и журналистику в единое ком­муникативное пространство. Коммуникативный кризис расценивается как произ­водное общего культурного и политического кризиса, охватывающего Россию и становящегося перманентным. Специфическое выражение его - цензурные ре­прессии, в том числе и инициированные непосредственно правительством, реше­ния и постановления по цензуре, назначения и перемещения соответствующих чиновников. Коммуникативный кризис проявляется как кризис доверия публици­стов к власти и как кризис доверия власти к свободной мысли, к свободной ин­формации и к познанию.

Кризисная коммуникация затрагивает тексты. Это прежде всего кризис вы­ражения. Кризис идей вызывает недоверие логическому слову, логическим схе­мам и понятиям. Логическое слово стремится соединиться с образным. Однако деформация идей неизбежно ведет и к деформации текста, к искажению его

смысла. Философия воспринимается как мост, соединяющий познаваемое и непо­знаваемое. В диссертации показывается, что философская поэзия, проза, и фило­софская публицистика ставят своей целью приблизиться к тому, что необъяснимо и непостижимо логическим разумом.

Особенностью русской философской публицистики Л.П. Карсавин считал интуитивное обобщение единичного факта. При этом «русская национальная чер­та» отыскивается сначала в одном человеке, а затем и в «неопределенно большом числе других наблюденных нами индивидуумов»[23][24]. Поэтому в предлагаемой дис­сертации и литература, и публицистика рассматриваются как художественные яв­ления, которые по самой сути своей, как отмечает Ю.М. Лотман, принципиально

24

«не раскрываются до конца».

С одной стороны, в 1830 - 1860-ые гг. «журнализм», журнальная и газетная публицистика, включая и тексты художественных произведений, вторгается во все сферы жизни, хотя и остается частью литературы. С другой, по наблюдению И. Киреевского (в статьях «Девятнадцатый век», «В ответ А.С. Хомякову») сло­весность движется от целостности вечности к кризисной сиюминутности, причем внимание к минуте зачастую объясняется пробуждением ума к высшим интересам человечества. Коммуникативное воздействие и на литературу, и на публицистику, хотя и вызывается общественными причинами, происходит через специфические категории - универсалии культуры, отражающие одновременно мифологичность и оппозиционность реалий культурного социума. Как известно, к таким универса­лиям относятся оппозиции верх - низ, свое - чужое, мифологемы золотого века, мирового древа и т.п. Литература пользуется ими непосредственно, тогда как публицистика создает на их основе собственные публицистические универсалии, такие как шкала ценностей, оценочность, идеологема, образ автора. Разумеется, публицистические универсалии проникают в художественную литературу, также как общие универсалии культуры используются в публицистических текстах.

Коммуникативный процесс начинается с редактора и цензора, он не ограни­чивается сферой материальной (выход бумажного издания из типографии), но продолжается в сознании. Важно, собственно, не выпустить книгу как таковую, а разбудить сознание, заставить власть (цензора как ее олицетворение) раздумывать над текстом, заставить читателя, информированного о цензурном запрете, разду­мывать над отсутствующим текстом. Запрещенный текст - это текст, существую­щий в определенной форме, как информация о недоступной информации.

С нашей точки зрения, запрещение уже есть проявление коммуникативного кризиса в журналистике и печати. Согласно теории коммуникации, цензорское вмешательство - не что иное как подавление информации шумом, намеренное введение помех, прерывание или закрытие канала связи. Нам кажется, что ситуа­ция цензурного запрета, не позволяя говорить о масс-медиа, разрешает изучать ситуацию как коммуникативную. С другой стороны, всегда важен вопрос: не свя­зано ли «неправильное», «запрещаемое» содержание статьи или художественного произведения с внутренними, творческими процессами, происходящими в созна­нии автора - публициста или писателя. Поэтому мы вводим понятие «кризисной коммуникации», т.е. коммуникации, при которой автор попадает в «интеллекту­альный цейтнот», испытывает состояние неопределенности, ощущение пата, без­выходности ситуации. Даже осознавая кризисные явления своей эпохи, он не все­гда может написать об этом.

Современная теория коммуникаций рассматривает два лица, два вида кризи­са или катастрофизма: «катастрофу беспорядка, хаоса и сменяющую ее катастро­фу порядка, космоса, гармонии. Можно говорить о катастрофическом недостатке благ, энергии и информации, порождающих энтропию системы, а можно конста­тировать катастрофические последствия избытка, изобилия, перепроизводства идей и вещей»[25].

Славянофильская публицистика анализировала оба вида кризиса. Во- первых, славянофилы отражали кризис-хаос в управлении и государственной жизни России, беспорядочность в выборе приоритетов развития, отход от гармо­ничных принципов древности. Во-вторых, они критиковали издержки благополу­чия западного мира. Стремление к материальному успеху, по их мнению, заслоня­ет для западного человека проблемы духовные - ведь материальный достаток не должен противоречить нравственному чувству. Это было, между прочим, одной из причин, по которой славянофилы отстаивали общину и передел земли: равное распределение земли между всеми, стремление сгладить несправедливость при­родных условий, обеспечить прожиточный минимум каждому крестьянину. В то же время, беспорядок русской политической и социальной жизни затрагивал саму публицистику, затрудняя понимание ситуации, не позволяя открыто высказывать­ся по волнующим общество поводам.

Отчасти это связано с особенностями функционирования массовой комму­никации. Так, Н. Луман исходит из предположения, что информация сама себя не осознает и не реализует[26]. Нам же представляется такое положение слишком кате­горичным и спорным. Действительно, в массовой коммуникации возможны ситу­ации, когда информация о событии непосредственно предшествует событию, или, напротив, вызывает такое же (или новое) событие.

Спросим себя: возможно ли провоцирование реальности, «вызывание» но­вого события, если информация не осознает себя? Мы не имеем в виду, что чело­век не осознает важность или смысл происходящего. Для нас значимо, что сто­роннему наблюдателю представляется, будто событие совершается как бы само собой, почти «автоматически», без участия публициста (писателя) и/или иерархи­ческих структур государства. Собственно, почти так обстояло дело со славянофи­лами: одна фамилия Киреевского или Аксаковых вызывала «аллергию» не только в цензуре, но и во властных структурах. Так, в развернувшемся в Сенате процессе о запрещении газет «Москва» и «Москвич», инициированном министром внут­

ренних дел, фигурировали обвинения И. Аксакова в том, что он «злоупотребил» доверием правительства, разрешившего газету «Москвич», и сделал ее продолже­нием «Москвы». (Уточним, что официальным редактором-издателем «Москвича» И. Аксаков не был; формально обязанности издателя и редактора принял на себя сотрудник «Москвы» П.И. Андреев). Между тем, сам Аксаков в докладной запис­ке в Правительствующий Сенат утверждал, что и не собирался маскироваться, что сделал все для того, чтобы подчеркнуть преемственность двух изданий и, следова­тельно, никакого обмана не было[27]. Действуя так, он не нарушал ни юридических, ни нравственных законов. Вместе с тем, говоря о злоупотреблениях и о «хитро­сти» Аксакова, правительственные чиновники были уверены в справедливости своего подхода. Фактически же, как нам кажется, все это означало, что информа­ция сама осмысляла себя и как бы предлагала адресанту оценку, мотивировку, ло­гические доказательства.

Не соглашаясь с тезисом Лумана о бессознательности, нейтральности ин­формации, мы признаем правоту его утверждения о том, что коммуникация пред­ставляет собой «синтез трех селекций» -- информации, сообщения и понимания[28]. Публицист и/или читатель делает выбор одновременно на каждом из трех назван­ных уровней.

Мы полагаем, что коммуникация завершает сложный и длительный процесс формирования и развития мысли. Его первые этапы (или уровни) намечены были еще А.А. Потебней, обозначившим их как «представление», «суждение», «поня- тие»[29]. Важно передать и получить не просто информацию, т.е. смодулированный сигнал, а структурированное сообщение. Следовательно, публицист вкладывает сообщение (или несколько сообщений) в информационный текст и передает чита­телю. В свою очередь, сообщение нуждается в декодировании и воспоминании. Поэтому, как нам представляется, контакт между автором (публицистом) и ауди-

торией устанавливается не только в результате обдумывания сообщения. Читатель должен пережить его, узнать в нем нечто уже знакомое, т.е. опереться на «вторич­ное восприятие» (А.А. Потебня). Выводы А.А. Потебни в этом отношении пред­восхитили современную теорию коммуникации. Такое восприятие характерно и для философской публицистики, и для философской прозы. И в том, и в другом случае раскрытие и развертывание философской мысли подчиняется аналогич­ным законам.

Публицистическая коммуникация затрагивает сознание автора. Но в случае славянофилов мы имеем дело не только с индивидуальным, но и с коллективным сознанием, которое мы можем определить как «космологическое» (Б. Успенский). Обращаясь к истории, славянофильские публицисты сохраняют привязанность к изначальному, исходному событию (или нескольким событиям). Суть в том, что «эталон» продолжает оставаться таковым во все времена, независимо ни от чего. По словам Б. Успенского, образец «как бы никогда не исчезает», а события «пер­воначального» «постоянно повторяются (воспроизводятся) в последующих собы­тиях» времени30. Именно такой процесс мы и наблюдали в публицистике славя­нофилов. Призвание варягов, добровольное крещение Руси и отказ от языческих заблуждений, создание общины, неполитичность - все это принадлежит древно­сти, но определяет настоящее.

Б. Успенский рассматривает «космологическое сознание» также и как миф, который придает текстам определенное направление, так сказать, задает ритм. И этот ритм определяется колебанием от первоначального к сегодняшнему и воз­можному будущему, движением от цельности сознания к дискретности и наобо­рот. Таким образом, отдельные концепты в учении славянофилов выполняют роль «знаков» в универсальном тексте славянофильского учения. Их изменение, как мы полагаем, подчиняется законам волнового движения. Дело в том, что переме­щение «знаков» (концептов) с одного уровня на другой, смена кода или измене-

ние уровня коммуникативного пространства можно интерпретировать как нало­жение и отталкивание информационных волн.

Конечно же, космологическое сознание искажало реальную картину мира и усугубляло кризисную коммуникацию, но одновременно указывало на существо­вание априорных ценностей, связанных с коллективным сознанием и коллектив­ным действием. Иначе говоря, характер народа формировался на до-личностном, коллективном уровне, и уже затем становился фактом индивидуального сознания и бытия. В свою очередь, коммуникативное воздействие славянофилов адресуется вначале коллективному сознанию, и уже потом - индивидуальному. В первом случае оно оказывается более сильным и долговременным, чем во втором.

Таким образом, возникает синтез «журнализма», науки и «существенности», т.е. сиюминутности, анализа и вечных истин, дающихся только верой и интуици­ей. Отсюда и характер синтеза в тексте - синтез логического и художественного. Художественность публицистики и публицистичность художественных произве­дений славянофилов[31] взаимообусловлены, взаимосвязаны, они дополняют друг друга, но в качестве дополнительных элементов они только возможны, а не обяза­тельны в текстах. Такой синтез - естественный результат кризиса, в котором и формировалась публицистика славянофилов. Восстание декабристов, восстания в Польше в 1830 и 1863 г., революции в Европе в 1830 и 1848 гг., Крымская война и т.п. - лишь проявления долговременного кризиса. Для кризисной коммуникации характерно нарастание политических угроз как для коммуникатора, так и для ре­ципиента, увеличение элемента неопределенности и непредсказуемости разверты­вающихся событий.

Очевидно, в ситуации кризисной коммуникации публицисты изменяют при­вычный характер своего разговора с аудиторией, стремятся укрепить и усилить свои контакты, привлечь новых сторонников, т. е. расширить «зону охвата» ауди­тории. В момент кризиса меняются и приоритеты, главным становится «защита от угроз». В период нестабильности и конфликтов славянофилы вступали постепен­но, но все же поддерживали друг друга и проявляли солидарность[32]. Их реакция чаще всего носила защитный характер - молчание, усиление осторожности. А.И. Кошелев, передавая И. Аксакову в 1858 г. полномочия редактора «Русской бесе­ды», требовал лояльности правительству, повергая нетерпеливого и деятельного Ивана Сергеевича в уныние.

Можно возразить, что кризисная коммуникация затрагивала всех журнали­стов, публицистов, писателей. Но в равной ли мере? Существенно менялось от­ношение правительства только к наиболее подозрительным для него изданиям - либерально-западническим, демократическим, славянофильским и почвенниче­ским. С другой стороны, по той же причине менялось и отношение последних к власти, к существующему строю, к планам на будущее. Для славянофилов кри­зисная коммуникация оказывалась особенно тяжелой, т.к. их риторика внешне по­ходила, а иногда и совпадала с риторикой власти, не позволяя четко различить «дозволенное» и «недозволенное».

Исследуя коммуникативные процессы в публицистике и литературном твор­честве славянофилов, мы понимаем, что коммуникация все же лишь область ис­следования, очень интересная, раскрывающая многие скрытые «тайны», но все же одна из многих. Дело в том, что философская публицистика славянофилов обла­дает редким качеством - она рассчитана на интуицию читателя, на ассоциативное мышление, на догадку. Отсюда и ее повышенная образность. Общий смысл текста

то кажется ясным, то вдруг размывается, сохраняя лишь поэтические контуры. Так мы приходим к необходимости анализа подтекста публицистической статьи. Од­нако подтекст - также универсальная категория, хотя используется преимуще­ственно в художественной литературе. Подтекст важен не только сам по себе, как выявление скрытого смысла, но и как «регулятор отношений автора и читателя»[33]. Подтекст создается не только при появлении новых значений слова, но и «поворо­ты» мысли, присоединяющей. дополняющей первоначальное толкование фраг­мента или всего текста. Подчас простое соседство (казалось бы, случайное) слов влияет на смысл, образует подтекст. В то же время подтекст может возникать не от соседства слов, а от соседства публицистической статьи и поэмы в журнале или альманахе. Помимо литературоведческого (образного) подтекста выделяется так­же лингвистический и стилистический, и все они необходимы для уяснения ав­торской позиции., которая может скрываться в построении фраз, в интонации, в грамматических формах[34]. В конечном счете, любой способ создания подтекста приводит нас к изучению поэтики публицистического или художественного тек­ста, к осмыслению художественных приемов создания образа, в том числе и обра­за автора, к декодированию текста[35], анализу композиции. Коммуникативная тео­рия при этом помогает принять и объяснить саму «размытость» текста, опреде­лить границы, где заканчивается логический подход, логическое осмысление, и начинается иной процесс - угадывания, прозрения, перемещения в область худо­жественного творчества. Многие проблемы, затрагиваемые в нашей работе, ока­зываются общими и для художественного творчества, и для публицистики: соот­ношение формы и содержания, введение художественного стиля в публицистику и публицистического - в художественный текст, авторская установка и авторская по­зиция. Отдельный раздел диссертации посвящен исследованию публицистических образов и приемов их создания. Мы исследуем понимание и использование кате-

горий пространства и времени в философской прозе и публицистике славянофи­лов. Анализируя хронотоп, мы показываем особенность славянофильских взгля­дов на природу и историю. По отношению к времени выделяется два типа: «дух времени» и «время души». Время в славянофильской публицистике хотя и объек­тивно, но не утрачивает личностный характер. Известное положение А. Валицко- го, считавшего славянофильство «ретроспективной утопией», нам кажется непра­вильным. Славянофилы, как известно, резко критиковали и современность, и не­достатки древней Руси, акцентируя главным образом ее духовные возможности, потенциал. Древняя Русь (причем именно Древняя, домонгольская) ценится не за статичность, а за движение, развитие. Мы имеем дело не с идеализацией прошло­го (которое превращалось бы в утопию), а с особым пониманием движения вре­мени, характерным для древнерусской литературы. Д.С. Лихачев отмечает, что ав­торы древнерусских произведений «рассказывают о факте» только то, что сочтут нужным, схематизируют его, отсекают случайные черты и обращаются к вневре­менному. Факт превращается «в геральдический знак, эмблему описываемого объ­екта». И более того: древние тексты не показывают ситуацию, не живописуют ее, а лишь «символизируют и сигнализируют»36. Сходство приемов древнерусской литературы и славянофильских публицистических текстов очевидно. Славянофи­лы не описывают, не повествуют, они скорее называют факты. И обзор, и краткий комментарий подчиняется логике наиболее полного и адекватного раскрытия это­го факта - с точки зрения самого публициста. По отношению к читателю они не­заметно выступают в роли уже не просто повествователя, хроникера, журналиста, а учителя или проповедника. Несмотря на яркость, многие образы Киреевского, Хомякова, Аксаковых слишком генерализированы, часто лишены детализации. Когда же мы встречаем художественное раскрытие детали, оно относится не к приоритетным, эсхатологическим точкам события (или деталям), а к неким второ­степенным, словно бы случайным (для читателя, но не для публициста). Напро­тив, именно через эти как будто бы второстепенные элементы текста автор пока­

лывает неожиданно глубокий смысл упоминаемого им события или факта, его фи­лософское или даже эсхатологическое значение. Для славянофилов прошедшее время не сзади, а еще впереди - не как образ, не как идеал, а как непознанная и нераскрывшаяся реальность. Парадокс заключался в том, что они пытались в ста­тьях показать «всю Русь», т.е. всю Древнюю Русь, ее историю, ее характер, ее ду­ховный мир - так, как это стремились сделать и древнерусские писатели. Однако такое изображение оказалось не под силу. Вместо изображения - нанизывание определений, отдельных фактов, попытки выявить связь между ними и показать целостную картину. Но именно изображение и не удавалось славянофилам. Вме­сто портрета маслом выходил карандашный набросок, вместо акварели - чертеж, схема. Вместе с тем, славянофилы интуитивно чувствовали эпоху. Их анализ ос­новывался на восприятии художественном. Логические категории лишь дополня­ли и оформляли интуитивный, в сущности эстетический взгляд на политическую и социальную жизнь. Наиболее сильные обобщения тяготели к символу, предпо­лагали понимание сверхсмысла, сверхзадачи, связанных с образами социальных конфликтов и ситуаций, c образами - личностями, образами - концептами . Все это -приметы нового времени.

М.М. Бахтин утверждал: «Искусство и литература пронизаны хронотопиче- скими ценностями. Каждый мотив, каждый выделимый момент художественного произведения является такой ценностью»37. В философской публицистике славя­нофилов как раз и существуют такие ценности. Но они обнаруживаются не в столкновении разных элементов частного времени и пространства, с оптимизаци­ей хронотопа Древней Руси и хронотопа современной России. Каждый из этих хронотопов обладает своими достоинствами и недостатками. Конфликт же заклю­чается в необходимости встречи и соприкосновения двух хронотопов. Отношение к современникам первоначально зависит от готовности или неготовности к такой встрече. Неготовность, нежелание найти общее в этих хронотопах, понять воз­можность их дальнейшего совершенствования, движения по общему, заложенно­

му еще в древности пути, вызывает досаду, раздражение, заставляет указывать на лучшие черты древности (чтобы обосновать свою позицию). Все это мешало эпи­ческому, спокойному осмыслению истории и современности, к которому стреми­лись славянофилы. Они уже не осознавали идеализации прошлого в своих раз­мышлениях и публикациях. С другой стороны, возможность идеализации, жела­ние «исправить» недостатки архаических форм социальных отношений принима­лась их оппонентами за реальность.

Сложность изучаемой проблемы заключается еще и в том, что философская публицистика в XIX в. недостаточно отделена от публицистики политической и исторической. Чаще всего в статьях русских публицистов проблемы рассматрива­ются одновременно как эстетические, философские, исторические, политические. Каждая категория и каждый образ славянофильской публицистики соприкасается сразу со всеми остальными, требуя одновременного рассмотрения всех аспектов учения. Это касается, прежде всего, литературной критики, но справедливо и для публицистики. Таким образом, встает вопрос о воздействии их на массовое и об­щественное сознание, о формировании общественного мнения, о влиянии граж­данского общества.

Как, однако, проявляется коммуникативное воздействие? Оно может быть психологическим, информационным, личностным, познавательным (научным), мировоззренческим (философским, политическим, идеологическим) или художе­ственным (эстетическим). Нас будет интересовать, прежде всего, мировоззренче­ское и художественное воздействие славянофильских изданий. Очевидно, это вли­яние окажется разным для разной аудитории - сторонников, противников, нейтральных читателей. Особую группу составляли, естественно, чиновники, зна­комившиеся со статьями по долгу службы - цензоры, чиновники Министерства просвещения, Министерства внутренних дел или III отделения.

Как правило, регулярного, налаженного обмена сообщениями, т.е. в нашем случае не информацией, а мнениями о прочитанном, между читателями и автора­ми, не существовало. Тем не менее, «обратная связь», пусть нерегулярная, пусть

слабая, все же была. Мы думаем, что воздействие славянофильской периодики со­ответствовало концептуальной модели Б. Уэстли и М. Маклейна-младшего, по­строенной по типу «отправитель - получатель» и позволяющей коммуниканту выбрать один из двух предлагаемых способов коммуникации. В этой модели предусматривается также некий «фильтр», контролирующий информацию. «Фильтром» мог быть редактор или сотрудник журнала и даже сам журнал (как канал информации, обладающий своими особенностями, т.е. направлением). Это вариант линейной модели, в простейшем виде представляющей односторонний процесс. В том случае, когда журнал получал «ответ», «реакцию» читателей, мо­дель усложнялась. Воздействие становилось интерактивным, происходило «сов­местное использование информации», т.е. каждый участник коммуникационного процесса поочередно выступал как кодировщик, интерпретатор и дешифратор со­общения (публицистического текста).[38] Мы исходим из представления о том, что коммуникативный кризис и кризисная коммуникация затрагивают как журнали­стику, так и литературу.

При коммуникативном подходе именно текст оказывается в центре внима­ния исследователя, подвергающего анализу авторские интенции - намерения, же­лания, исходные концепции. Коммуникативный анализ восполняет пробелы исто- рико - теоретического исследования, раскрывая те смыслы, которые вкладывал изначально в текст сам автор, и позволяя сравнивать замысел и результат. Иссле­дователь анализирует не столько форму и содержание, сколько «интенции, цели и намерения автора текста, которые и определяют форму и содержание текста как

39

единицы коммуникации»[39].

Актуальность предлагаемой работы заключается прежде всего в востребо­ванности новых концепций своеобразия русской культуры, в необходимости пе­ресмотра сложившихся представлений о русском историческом развитии. Проти­

вопоставление традиционных и новых ценностей, стабильности и развития, импе­рии и свободы, национального и общечеловеческого начинается со спора «иосиф­лян» и «нестяжателей», с теории Филофея о Москве как третьем Риме и продол­жается в современной России как спор «националистов» и «космополитов», «кон­серваторов» и «демократов». Подобные споры раскрывают принципиальную би­нарность русской культуры и литературы. Исследование этой бинарности делает по-прежнему актуальным и само наследие славянофилов, и его изучение. «Раз­двоение» присуще самой русской культуре, национальному самосознанию, в ко­тором переплавляются фрагментарность и целостность, анализ факта и полет во- ображения[40]. Даже термин «русская идея» не имеет однозначного толкования и понимается различно не только славянофилами и их оппонентами, но на протя­жении двух веков исследователями и истолкователями русской культуры.

Концепция национальной самобытности от стремления познать свое про­шлое и удивления перед народной культурой приводит к мессианизму. Мессиан­ские мотивы звучат и в публицистике славянофилов. Но что именно это означает? Как совместить мессианизм и критику современности, мессианизм и философ­ский анализ прошлого, исторического пути России? Можно ли в принципе разре­шить противоречие между национальным и общечеловеческим? Подобные вопро­сы, их недостаточная исследованность сами по себе уже аргумент, подтверждаю­щий актуальность анализа философской публицистики славянофилов.

Современный контекст свидетельствует о жгучести, актуальности проблем, связанных с выяснением сути «русской идеи[41]. Актуальным представляется и но­вый подход к философской публицистике славянофилов. Таким образом, мы за­трагиваем не только вопросы содержания, но и форму публицистиче- ских/литературных текстов, исходные идеи, концепции и предположения публи­

цистов. Изучение поэтики дополняется изучением коммуникативных особенно­стей славянофильской периодики.

Современный философ Н.П. Ильин с пристрастием разбирает взгляды сла­вянофилов и выдвигает против И. Аксакова и даже А. Хомякова ряд обвинений. Так, Хомяков не вовремя написал резко критические стихи о России (в момент Крымской войны). Иван Аксаков сознательно шел на конфронтацию с правитель­ством, потом - наоборот, доносил (заодно с Катковым) на Н. Страхова и журнал «Время», требуя запретить его за статью «Роковой вопрос»[42]. Весьма произвольно толкуя призывы И. Аксакова быть осторожнее с употреблением слов «русский», «народный», Ильин обвиняет его в недостатке патриотизма и делает вывод: «Надо быть неслабым «протестантом», чтобы чувствовать «нервическое содрогание», слыша русское слово «спасибо»! Тут вспомнишь даже не Герцена или Салтыкова- Щедрина, а куда более близкую к нашим дням г-жу Новодворскую»[43]. Несмотря на то, что к науке обвинения Н.П. Ильина не имеют никакого отношения (и даже благодаря данному обстоятельству), сам тон, сама пристрастность, само введение славянофила И. Аксакова в современный контекст свидетельствует о жгучести, актуальности проблем, связанных с выяснением сути «русской идеи».

Хронологические границы исследования 1830 -1860 гг. В начале 1820-х гг. и в литературе, и в публицистике усилился интерес к проблемам народности, к русской истории. В русской философской эстетике 1830- х гг. поставлены многие вопросы, позднее изучавшиеся славянофилами. Поэтому начальная точка нашего исследования связана с выходом журнала «Европеец» (1832 г.), в котором видим первое прикосновение к проблеме национальной самобытности будущего славя­нофильства. Верхняя же граница предлагаемого исследования определяется за­вершением выработки славянофильской теории национальной самобытности в га­зетах«День» и «Москва» - примерно 1865 - 1868 гг.

Объект исследования - коммуникативное пространство публицистики сла­вянофилов, сложившееся в 1832 -1852 гг. В шестидесятые годы это пространство расширялось, модифицировалось, но не меняло принципиально своего содержа­ния.

Предмет исследования - публицистические и литературно - критические статьи славянофилов, письма, дневники, ряд художественных произведений, цен­зурные материалы, рукописи неопубликованных произведений.

Цели исследования - проследить за формированием коммуникативного пространства славянофильской публицистики в 1830 - 1850 гг.; выявить ее ком­муникативные и семиотические особенности; определить соотношение повсе­дневного и научного, философских концептов и образов в публицистике и лите­ратурных произведениях славянофилов; выявить влияние коммуникативного кри­зиса и кризисной коммуникации на философские теории славянофилов; проана­лизировать историософскую публицистику славянофилов; определить степень вмешательства цензуры в философские тексты.

В соответствии с поставленными целями в задачи настоящего исследова­ния входило:

- выявить направление эволюции философской публицистики славянофилов - от теории познания и эстетики к религии и историософии,

- расширить представления об эволюции философской публицистики славя­нофилов, показать, что она не ограничивалась одной историософией, но опира­лась, прежде всего, на славянофильскую концепцию познания, причем не только в политической и философской публицистике, но также в литературных произведе­ниях (прозе, поэзии), в литературной критике;

-исследовать особенности поэтики философской публицистики славянофи­лов в аспекте коммуникации, т.е. соприкосновения различных сознаний и точек зрения, в первую очередь - автора и читателя;

-показать принципиальную диалогичность публицистики славянофилов;

-проанализировать свойства коммуникативного пространства славянофиль­скойпериодики (на материале журналов «Европеец» (1832), «Москвитянин» (1845 г.), альманаха «Московский сборник» (1852 г.);

- выявить и объяснить характер коммуникативной матрицы публицистики славянофилов;

-изучить, как отразились в публицистике славянофилов философские пред­ставления о пространстве и времени, показать синтетический характер образов пространства и времени в публицистических и литературных текстах «русского направления»;

--объяснить сближение литературного и публицистического в творчестве славянофилов возможностями образного слова, в том числе и тем, что «символи­ческое производство» (П. Бурдье) присуще не только литературным, но и публи­цистическим текстам.

Научная новизна работы прежде всего связана с новыми подходами к ис­следованию. Философская публицистика славянофилов и их литературное твор­чество рассматриваются с позиций теории коммуникации и семиотики. Впервые изучаются коммуникативные особенности периодики и публицистики славянофи­лов, такие как коммуникационные матрицы и коммуникативное пространство. Взаимозависимость образного и обыденного обнаруживается как движение фило­софской мысли от научного (логического) концепта к образу.

Чтобы воссоздать славянофильскую концепцию синтеза, мы изучаем соот­ношение образа и факта, обыденного и художественного в философской публици­стике славянофилов. Взаимозависимость образного и обыденного в публицистике обнаруживается как движение философской мысли от научного (логического) концепта к образу. Мы выявили, что нечеткость, размытость в публицистике сла­вянофилов нельзя считать ни случайным недостатком, ни специальным художе­ственным приемом. Нечеткость можно объяснить как принципиальную откры­тость факта, определяющую в дальнейшем размытость и недоговоренность образа в процессе коммуникации. Логические категории представляются уже не просто

как концентрированное выражение научного, логического знания, но и как точки входа в духовный мир текста, образный, а иногда и символический, точки, в кото­рых возможно полнее всего понять психологию и мышление автора.

Концепция национальной самобытности от стремления познать свое про­шлое и удивления перед народной культурой приводит к мессианизму. Мессиан­ские мотивы звучат и в публицистике славянофилов. Но что именно это означает? Как совместить мессианизм и критику современности, мессианизм и философ­ский анализ прошлого, исторического пути России? Можно ли в принципе разре­шить противоречие между национальным и общечеловеческим?

В диссертации исследуются такие категории публицистики и философии славянофилов, как народ, земля, государство, общество, род, семья, община, про­странство, время, история, воля, ложь, истина, вера, просвещение, сознание, цельность. Все это понятия общечеловеческие, не связанные специально с кон­цепцией национальной самобытности. Но именно в них мы находим следы соб­ственно славянофильских воззрений на русскую и мировую историю, на филосо­фию познания, на судьбы мира. Мы впервые показали, что славянофилы воспри­нимали русский / славянский народ как коллективного «культурного героя».

В предлагаемой работе вводятся в научный оборот и исследуются неизвест­ные ранее публицистические и литературные тексты славянофилов. Наиболее важным и новым представляется анализ рукописного текста второго тома «Мос­ковского сборника» 1852 г., запрещенного цензурой. Основываясь на замечаниях и отзывах цензоров, мы восстанавливаем целостное представление о цензорском понимании текста.

Нами изучены материалы восьми рукописных архивохранилищ. Просмот­рены фонды ОР РГБ: ф. 3 (Аксаковых), ф. 74 (Гоголя), ф. 99 (Елагиных - Киреев­ских), ф. 101 (А.М. Жемчужникова), ф.139 (А.И.Кошелева), ф.210 (В.Ф. Одоевско­го), ф.231 (М.П. Погодина),ф. 265 (Самариных), ф. 323 (В.А. Черкасского), ф. 332 (Ф.И. Чижова); РГАЛИ: ф.10 (Аксаковых), ф.639 (А.М. Жемчужникова), ф. 236 (Киреевских), ф. 373 (М. П. Погодина), ф. 532 (А.С. Хомяков), ф. 546 (П.Я. Чаада­

ева); ЦИАМ (Центральный исторический архив г. Москвы): Ф. 16. (Москов­ского гражданского губернатора), ф. 17 (Московского военного генерал- губернатора), ф. 31 (Московского цензурного комитета); рукописный отдел му­зея-усадьбы «Абрамцево»; Отдел письменных источников Гос. Историческо­го Музея (ОПИ ГИМ) ф. 17 (С.С. Уварова), ф. 178 (А,С. Хомякова); Рукописный отдел Ин-та рус. лит. (Пушк. Дома) РАН (ИРЛИ): ф. 3 (Аксаковы); ОР РНБ: ф. 831 (Гл. управл. Цензуры); ф. 539 (В.Ф. Одоевского). Гос. архив Рос. Федерации (ГАРФ): ф. 109 (III отделение Собств. Его Императ. Велич. Канцелярии [Оп. 1 - 1 - ая экспедиция, оп. 213 - 5 - ая (цензурная) экспедиция, оп. 214 - приложения к делам III отделения, оп. 1 - 4. Секретный архив III отделения; ф. 1717 (Собств. канцелярия шефа жандармов А.Х. Бенкендорфа)

Степень научной изученности темы. Философии, жизни и литературному творчеству славянофилов посвящена обширная литература, которая наверняка могла бы составить целую библиотеку. Чтобы не перечислять все эти работы, со­шлемся на авторитетные библиографические указатели[44].

Если не считать современных полемических выступлений журналистов и критиков, первый серьезный анализ славянофильской публицистики дан Н.Г. Чер­нышевским в «Очерках гоголевского периода русской литературы»[45]. В 1880 г. вы­ходит книга О. Миллера[46]. На рубеже 1880 - 1890-х гг. опубликованы работы Н, Страхова[47], П. Г. Виноградова,[48] А.Н. Веселовского[49]. В начале 1900 - х гг. к изу­чению славянофильства обращаются Ф. Степун[50], М. Ковалевский[51]. Классиче-

ские исследования о славянофильской литературе и публицистике, о взаимоотно­шениях славянофилов и цензуры оставили М. Гершензон[52], М. К. Лемке[53]. В 1911 г. выходит подготовленное М.О. Гершензоном двухтомное собрание сочинений И.В. Киреевского[54]. Славянофилы интересовали авторов в основном как обще­ственные деятели или публицисты. Их литературному творчеству уделялось до­вольно мало внимания. В этом отношении больше повезло С.Т., К.С. и И. С. Акса­ковым и А. С. Хомякову[55].

Примечательно, что первая дискуссия о славянофилах возникла в журнале «Вопросы литературы» в 1969 г.[56] и попыталась объяснить «загадки славянофиль­ской критики». Первые советские научные издания славянофилов были выпущены лишь в конце 1970-х - в 1980-ые годы[57].

Журналистике и публицистике славянофилов также посвящен ряд исследо- ваний[58]. Проблема востребованности славянофильской философии ставится,

например, в статьях Б.Н. Тарасова, А.И. Осипова, С.Г Семеновой[59], М.В. Улано- ва[60]. Связи современной русской литературы с традициями классики разбирает В.Е. Ветловская[61]. Назовем также книгу И. Блехера и Г.Ю. Любарского, написан­ную по итогам проводившейся клубом «Дискурс» дискуссии в электронном жур­нале «Социум» (2001 г.). Авторы размышляют о вариантах дальнейшего развития России, опираясь на спор славянофилов и западников и даже шире - традициона­листов и новаторов[62].

Недавно вышел коллективный сборник, посвященный журналу «Русская Бесе- да»[63]. Специальный сборник был выпущен по результатам научной конференции, посвященной творчеству И. Киреевского.[64] Несколько работ связано с творчеством А.С. Хомякова.[65]

Назовем теперь современные труды, значимые для нашей темы[66]. Одно из последних исследований славянофильской журналистики затрагивает близ­

кий нам аспект коммуникативистики[67]. Теоретический характер носят работы Е..Ю. Третьяковой. Для нас безусловно важной представляется ее моногра­фия о коммуникативных аспектах русской журналистики 1820 - 1830- х гг.[68]Культурно - историческим и политическим аспектам философии славянофи­лов импосвящены работы М.А. Широковой[69]. Влияние В.А. Жуковского на И.В. Киреевского и взаимоотношения их исследует в своей монографии Д. В. Долгушин[70].Взаимосвязи Л.Н. Толстого со славянофилами (преимуществен­но с И. Киреевским) затрагивает М. Можарова[71]. Поэзию А.С. Хомякова раз­бирает в своей статье С.Ю. Николаева[72].

До сих пор сохраняют свое значение зарубежные работы: Н.М. Зернова[73], А. Койре,[74] Э. Мюллера[75], И. Смолича[76]; А. Валицкого[77], Н. Рязановского[78]; Р. Пай- пса[79]; Э. Тадена[80]. Из новейших исследований мы можем назвать труды А. Валиц- кого, Э. Мюллера, Ф. Руло[81] .

Следует подчеркнуть, что при всем обилии исследований собственно о фи­лософской публицистике, философском подтексте художественных произведений славянофилов написано не так уж и много. Еще меньше исследована проблема коммуникации в публицистических и литературных текстах славянофилов. Пред­лагаемая диссертация как раз и восполняет существующие пробелы.

Теоретико-методологические основы исследования определяются меж­дисциплинарным характером настоящей работы. Мы следуем уже сложившейся научной традиции. Так, Ю.В. Манн предложил рассматривать философскую кри­тику как философскую эстетику, вводя тем самым критику и вопрос об искусстве в философскую систему. По его мнению, такой подход приводит к «перестройке» и эстетических категорий, и самой формы эстетики[82]. «Синкретичность» различ­ных «отраслей» литературы, о которой говорит исследователь, конечно, общеиз­вестна. К этим «отраслям» смело можно добавить не только критику, но и журна­листику и публицистку. В современном литературоведении наметилось изучение феномена «публицистической критики», для которой характерна установка на по­

иск прямых ответов на вопросы, поставленные в произведении[83]. Весьма перспек­тивным представляется работа В.Я. Линкова «Русская литература XIX в. в идеях». Автор отмечает в литературе «непрекращающуюся ... дискуссию о прогрессе», поиск, споры о «правильной» концепции истории. За всем этим, как справедливо показывает автор, стоит поиск смысла жизни. Он - то и определяя развитие рус­ской литературы. Определяющей идеей литературы реализма ему видится идея «обыкновенности»[84]. Мы можем воспользоваться наблюдением Линкова и отме­тить, что русская публицистика также восприняла идею обыкновенности, осмыс­ляла смену обыкновенности и необыкновенности, но не только в жизни отдельно­го человека, а прежде всего в жизни народа. Публицистика задавала, в сущности, те же вопросы, что и литература, но решала их на другом материале. Это позволя­ет говорить о философской публицистике не только в жанровом аспекте, но и в межродовом, ибо в ней совмещаются объективный и субъективный взгляд на мир. Идея обыкновенного - необыкновенного важна для философской публицистики как идея новая, пробивающая себе путь. Сводить к ней литературу или публици­стику было бы неверно.

Мы разделяем представление об изначальной, с древнейших времен, поли- фоничности культуры и текста в целом, обоснованное С.А. Шомовой и В. Учено- вой[85]. Это объясняет и существование бинарных оппозиций как в прозе, так и в публицистике славянофилов. Они функционально обусловлены многозначностью и разноплановостью текста, включающего не только прямое обращение к читате­лю, открытое изложение позиции, но и подтекст, скрытые, но не менее важные приемы его (читателя) убеждения. Диссертация опирается на труды академика Ю.С. Степанова, исследовавшего концепты в культуре и словесности[86]. В нашей работе прослеживается взаимопревращение логических категорий - концептов

(научных и философских в первую очередь) и образов[87]. Система таких концептов и образов, как показано в диссертации, образует семиосферу - особое простран­ство философской публицистики славянофилов. Анализ семиосферы начинается с изучения логических категорий и образов в текстах славянофилов, с выявления их структуры текста, публицистических и художественных задач, стилистических особенностей образов, т.е. с историко-сопоставительного и историко­литературного исследования. Однако традиционный подход усложняется сопо­ставлением концептов с публицистическими универсалиями. Работа опирается также на культурно-семиотический принцип, обоснованный в работах Б.А. Успенского и Ю.М. Лотмана[88]. В рамках культурно-семиотического изучения текста мы выясняем, какие аспекты проблем и какие интенции текста важны для самих авторов - как участников коммуникативного процесса, принимающего форму публицистического или литературного произведения. Центр тяжести ис­следования теперь перемещается. От изучения структуры и языка явления к ис­следованию текста, прежде всего процессов «передачи уже готовых сообщений» и создания абсолютно новых текстов (сообщенипй). [89]. Применительно к нашей теме вопрос можно сформулировать так: создавала ли славянофильская философская публицистика «новые смыслы»? До какой степени новые? Как именно восприни­мали их современники? Чтобы разобраться в этом, надо воспользоваться приема­ми и специальных историко-журналистских, и общих историко-филологических исследований.

Разумеется, мы учитываем, что семиосфера создается не в абстрактных текстах, а в реальном пространстве периодических изданий. Поэтому мы прибега­ем также к теоретико-журналистским методам исследования, показываем модели

периодических изданий славянофилов, их влияние на аудиторию, теоретические представления о журналистике и литературе.

Семиотика дает возможность рассматривать историю как процесс коммуни­кации, в том числе и как процесс создания «абсолютно нового» - т.е. будущего. Как поясняет Б.А. Успенский, появление новой информации вызывает реакцию со стороны социума. Причем «ответ» дается не только на реальные действия и фак­ты, но даже и «потенциально возможные». Событие обладает неким «значением» и «читается» как зашифрованный и нуждающийся в понимании текст. Историче­ский процесс превращается в «процесс порождения новых фраз на некотором «языке» и прочтения их общественным адресатом (социумом)»[90]. Причем и коди­рование, и само чтение может быть организовано двояко. Можно понимать текст как «грамматическую модель», а можно как риторическую. В первом случае ана­лизируются исторические факты, детали, события, выявляется их зашифрован­ный, иногда даже символический смысл. Во втором же мы обращаемся к целост­ности, к «тексту» некоего культурного пласта или феномена, который обладает своими собственными законами. Поэтому задача исследователя, в том числе, включает в себя изучение механизма того, как «одна конкретная культура понима­ет другую или саму себя»[91]. Важным становится понять различие между соб­ственным языком изучаемого явления и языком исследователя. Применительно к нашей теме это означает необходимость понять «коды», «символы», «культурные смыслы» славянофилов и соотнести их с такими же кодами и смыслами совре­менной им русской культуры, а также с «языком» древнерусской культуры и с ко­дами нашего времени, т.е. языком XX - XXI вв. Это заставило нас использовать также и специальные коммуникативные методики - анализ коммуникативного воз­действия текста, коммуникативного пространства, коммуникационной матрицы, и т. д.

Публицистика славянофилов обращается к проблемам философии, истории, науки, политики, эстетики. Но каждая проблема принадлежит целостному «орга­

низму» или целостному «тексту» - культуре. Таким образом, возникает «семиоти­ческий универсум» или «семиотическое пространство» (Ю.М. Лотман). Такой подход позволяет избежать механического разделения на первоэлементы, рассмат­ривать текст как нечто совокупное, единое. Первичным при таком подходе оказы­вается не отдельный «знак», не «первоэлемент»,а «большая система», семиосфе- ра, иначе говоря, «то семиотическое пространство, вне которого невозможно су-

92

ществование семиозиса»[92].

Рассматривая публицистику как семиосферу, мы можем выделить ряд ее специфических особенностей. Во-первых, существование границы, как «филь­тра», отделяющего «свое» от «чужого». Во - вторых, граница (хотя и остается фильтром), способствует установлению контактов с другими, «чужими» культу­рами. В-третьих, она служит своеобразным транслятором, «переводчиком» семио­тических сообщений, созданных на «другом» языке, на свой. Последняя функция описывается не только семиотикой, но и теорией коммуникации. Граница же меж­ду своим и чужим проходит не только через пространство, она затрагивает и лич­ность. Можно даже говорить о семиотических границах личности, хотя опреде­лить это понятие очень трудно, хотя бы потому, она «зависит от системы кодиро- вания».[93] Так, славянофилы воспринимали как личность и народ в целом, и кон­кретные крестьянские общины, и отдельного человека - крестьянина, мещанина, купца.

Публицистика славянофилов изучается как замкнутая семиосфера, пытаю­щаяся осмыслить «другие», «чужие» семиосферы, «перекодировать» (переубе­дить) и вступить с ними в диалог.

На защиту выносятся следующие положения:

- философская публицистика славянофилов рассматривает все культурное пространство, в том числе и литературу, и историю как объект познания. Именно в таком философском осмыслении мира, в поисках единого закона для мира при­

роды и мира изящного мы видим сходство ранних славянофилов и философской эстетики;

- - историософские проблемы ставятся вначале в эстетических и статьях, за­трагивающих общефилософские представления и в литературной критике славя­нофилов;

- особенности поэтики славянофильских текстов (и литературных, и публи­цистических) связаны со структурой образной системы текстов. Вначале появля­ется иллюстративный образ, затем вводится логическое понятие (категория или термин), который далее превращается в философский образ. В некоторых случаях философский образ символизируется и становится философским и/или художе­ственным символом;

- публицистика славянофилов в целом формируется и развивается в услови­ях почти постоянного коммуникативного кризиса;

- содержание и стилистика текста обусловлены не только философскими и политическими задачами, стоявшими перед славянофильской теорией, но и воз­действием кризисной коммуникации, искажающей первоначальные посылки уче­ния;

- коммуникативный кризис проявляется как кризис доверия публицистов к власти и как кризис доверия власти к свободной мысли, к свободной информации;

- кризисная коммуникация затрагивает тексты. Это, прежде всего кризис выражения. Кризис идей вызывает недоверие логическому слову, логическим схемам и понятиям. Логическое слово стремится соединиться с образным. Однако деформация идей неизбежно ведет и к деформации текста, к искажению его смысла;

- первоначально славянофильство опирается на мифологическую традицию, связанную с необходимостью выбора «свое - чужое», «путь знакомый - путь не­знакомый» и т.п. Ситуация выбора закрепляется и в индивидуальном сознании, и в коллективном опыте как стереотип. Впоследствии этот опыт переосмысляется и мифологизируется. В публицистике возникает представление о русском народе

как о культурном герое, способном просветить и направить на истинный путь другие славянские народы. Позже и этот миф превращается в стереотип;

- мировоззренческие и историософские идеи славянофилов выражаются в форме концептов, по самой своей природе двойственных - или научных, или ху­дожественных; концепт проявляется не как целенаправленное действие, не как линия- историософские проблемы ставятся вначале в эстетических и статьях, за­трагивающих общефилософские представления и в литературной критике славя­нофилов, а как «пучок» лучей (Н. Степанов), скрывающий в себе целый ряд зна­чений и, следовательно, возможностей;

- публицистические тексты славянофилов вступают в сложные диалогиче­ские отношения и между собой, и с другими, не только публицистическими, но и литературными произведениями. Причем функция «другого» отводится, как пра­вило, категориям западноевропейской философии и истории, а также и образу За­падной Европы в целом;

- историческая концепция славянофилов складывается на основе пересмотра и модернизации фольклорно-мифологических представлений народа. Мифологи­зируется не только языческий быт, но и христианская этика. Однако публицисти­ческий текст становится фактом культуры не в момент создания образа или рас­крытия мифологемы а, напротив, в момент застывания, стереотипизации смыслов;

- славянофилы предложили новое понимание истории, или, по меньшей ме­ре, заложили основы такого понимания. В их интерпретации история важна не как система фактов, а как система возможностей, реализуемых или упущенных;

-различия между славянофилами и «официальной народностью», славяно­филами и «почвенниками» объясняется разными коммуникационными матрица­ми, которые они используют. Если представители «официальной народности» вы­сказывались за следование образцам, использовали иерархическую (вертикаль­ную) матрицу, то славянофилы создали «горизонтальную матрицу», она стала ос­новной в их периодических изданиях и в публицистике;

- Историческая реальность в публицистике славянофилов отступает на зад­ний план по сравнению с главной задачей - выразить народное воззрение, народ­ный взгляд. Перед нами принципиально иной подход к истории. Публицистика славянофилов пытается вывести исторические законы не только из существую­щей, исторической реальности, но и из потенциальной, теоретически возможной. При этом предание служит опорой и оправданием философского понимания народа как самостоятельного субъекта истории

-Одновременно с усилением концепции народности, власть фактически десакрализуется. Выдвигается идея морального подчинения правительства и царя народу. Жизнь постепенно подводит славянофилов к мысли о возможности, хотя бы в будущем, ограничения самодержавия совещательными органами (вроде Зем­ского Собора) и конституцией;

- Славянофильская публицистика реализуется как система прецедентных текстов, ссылающихся друг на друга, возвращающихся к одним и тем же катего­риям, претендующих на общепонятность и общеизвестность.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключе­ния и библиографии.

Апробация работы. Результаты диссертации использованы при подготовке лекционные курсов по истории русской журналистики XIX в. (1997 - 2009, МГИ им. Е.Р Дашковой; 2005 - 2013, Православный институт Св. Иоанна Богослова; лекционных курсов по истории русской литературы XIX в. (МПГУ 1991 - 1995; МГИ им. Е.Р.Дашковой, 2007 - 2009; 2008, Православный институт Св. Иоанна Богослова); лекционные курсы по истории русской литературной критики (МПГУ, 1994-1996; Православный институт Св. Иоанна Богослова, 2009 - 2013), спецсе­минара «Анализ журналистского и публицистического текста» (РГГУ, 2007).

Основные положения и выводы диссертации отражены в докладах на 30 международных и 8 всероссийских научных конференций. В том числе: Всерос­сийская конференция «Художественный текст и культура». Владимир, Владимир­ский Гос. пед. ин-т им. П.И. Лебедева-Полянского, 1992; Всеросс.

Конф.«Традиции и новаторство в русской культуре». Череповецкий гос. ун-т. Че­реповец. 2001, 2002; Всерос. Конференция II Аксаковские чтения. Ульяновский гос. ун-т. Ульяновск. 2006; Всерос. Конф. «Аксаковские чтения». Муз.-усадьба «Абрамцево». 1983, 1985, 1987, 1991, 1997, 2001, 2003; Всероссийская конферен­ция «Русская беседа»: История славянофильского журнала: К 1 50-летию изда­ния». Муз.-заповедник «Абрамцево» - Музей-заповедник «Ясная поляна». «Ясная поляна», 2006; Международные конф. V, VI и VII «Гуляевские чтения», Тверской гос ун-т, Тверь, 1994 - 1996; Международные конф. «Мир романтизма», Тверской гос. ун-т, Тверь, 1996 - 2004, 2006 - 2008, 2011; Международная конференция «А.С. Хомяков. Проблемы биографии и творчества», Хмелита, Музей-усадьба А.С. Грибоедова «Хмелита» - Смоленский гос. ун-т, 2001; Международная конф. «Историческая память: Люди и эпохи». Гос. акад. ун-т гуманит. наук. - Ин-т все­общей истории РАН. М., 2010; Межд. научно-практич. конференции: «Журнали­стика в 2010 году: СМИ в публичной сфере»; «Журналистика в 2011 году: Ценно­сти современного общества и средства массовой информации»; «Журналистика в 2012 году: Социальная миссия и профессия»; «Журналистика в 2013 году: регио­ны в российском медиапространстве» (2011-2014, Москва, МГУ имени М.В. Ло­моносова, ф-т журналистики); VI межд. науч. конф. «Язык, культура, общество». РАН - Российск. акад. лингв. наук - Моск. ин-т ин. языков - научн. Журнал «Во­просы филологии». М., 2011; Международная конференция «Гоголь как явление мировой литературы: К 150-летию со дня смерти Н.В. Гоголя». ИМЛИ - РАН. М., 2002; Всерос. конференция «Философия свободы». ГУ - ВШЭ, Москва, 2011; Всерос. конф. «Литература и критика» (К 200-летию со дня рождения В.Г. Белин­ского и 175-летию со дня рождения Н.А.Добролюбова). ИМЛИ РАН. Москва, 2011; Всерос. научная конференция«А.П. Сумароков и Н.М. Карамзин в литера­турном процессе России XVIII - первой трети XIX вв. От Классицизма к Роман­тизму»(ИМЛИ РАН, март 2012г).

По теме диссертации опубликована монография: В.Н. Греков. «Судьбы та­инственны веленья.» (Философские категории в публицистике славянофилов).

М.,2011. - 216с.(13,5п.л.). Подготовлен и выпущен однотомник публицистических произведений И.С. Аксакова: И.С. Аксаков. Отчего так нелегко живется в Рос­сии?/ Составл., вступ. статья В.Н. Грекова, подгот. текста и примеч. В.Н. Грекова и Н.А. Смирновой [Н.А. Чистяковой] М.: Росспэн, 2002 (Из истории русской фило­софской мысли).- 1008 с.(63 п. л.). [Изд. выпущено при финансовом содействии РГНФ. Проект № 000 03 - 1607]; «Московский Сборник»/Сост., подготовка текста, статья, комментарии В.Н. Грекова. СПб.: «Наука», 2014 (Серия «Литературные памятники») [При финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках целевой программы «Культура России» (2012 - 2018 гг).].(83, 4 п. л.; в печати). Выпушено также учебное пособие (курс лекций) «Русская журналистика XVIII - начала XIX века. М.: МГИ им. Е.Р. Дашковой, 2000. (11 п.л.). Кроме того, опубликованы 70 статей, в том числе 16 - в изданиях, рекомендованных ВАК.

| >>
Источник: Греков Владимир Николаевич. Коммуникативные особенности философской публицистики славянофилов (1830 - 1860 гг.). Диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук. Тверь - 2014. 2014

Еще по теме Введение:

  1. Раздел I ВВЕДЕНИЕ В КРИМИНАЛИСТИКУ. Лекция 1. ПРЕДМЕТ, ЗАДАЧИ, СИСТЕМА И МЕТОДЫ КРИМИНАЛИСТИКИ.
  2. Введение к фазовым диаграммам. Образование твердых растворов (Низкие концентрации – идеальные твердые растворы).
  3. ВВЕДЕНИЕ И ТЕРМИНОЛОГИЯ
  4. 45. Введение подушной подати и правовое положение крестьян 18в.
  5. ВВЕДЕНИЕ
  6. ВВЕДЕНИЕ
  7. ВВЕДЕНИЕ
  8. ВВЕДЕНИЕ
  9. ВВЕДЕНИЕ
  10. Введение.
  11. ВВЕДЕНИЕ
  12. ВВЕДЕНИЕ
  13. ВВЕДЕНИЕ
  14. Введение