1.3.2. Позднейшие упоминания Кимр (2000-2014 гг.)

В последние годы удалось обнаружить и собрать, в немалой степени благодаря распространению Интернета и дальнейшей информатизации пространства, немало текстов, связанных с Кимрами — прозаических и стихотворных произведений, путевых заметок, публицистических выступлений.

Новой темой ряда публикаций стала наркомания. СМИ заговорили о проблеме: появилось множество газетных статей и заметок, на рубеже 1990-х — 2000-х гг. в город регулярно приезжало телевидение. Часть сюжетов была посвящена общему состоянию города, часть — о. Андрею Лазареву, часть — дьякону Элизбару.

Тогда же появилось словосочетание: «малая столица наркомании», вызывавшее немало вопросов. «Кимры — малая столица наркомании, почему?» — задавался вопросом безымянный автор поста на городском сайте «КИМРЫ.КЕТ»^[242]. Вопрос не был риторическим, поскольку далее следовало: «Почему маленький провинциальный городок “прославился” торговлей наркотиками? В чем истинная причина роста наркоманов в городе? Кто-то пытался в этом разобраться?»^[243]. Причиной назывались цыгане, основную

роль в «наркокатастрофе города Кимры Тверской области сыграл расположенный в нем цыганский табор»^[244].

Появившийся «образ» оказался многократно размножен. В 2007 г. в статье А.В. Полуботы («Литературная газета») словосочетание «малая наркостолица» приводится уже в лиде^[245]. Суть статьи — о конкретных действиях, предпринимаемых в Кимрах; автор встретился с протоиереем о. Андреем (Лазаревым), неофициально (но действенно) возглавившим борьбу против наркомании, и дьяконом Элизбаром: «К нам подходит цыган Эдуард, “белая ворона” из табора, просит у священника благословения на какое-то будничное дело»^[246]. Элизбар становится героем немалого числа публикаций; появляется парадокс: выходец из табора, и — диакон. Газетные статьи о нём назывались сходным образом: «Табор уходит в веру» («Русский репортёр», 2008 г.) и «Табор уходит в небыль» («Караван+», 2009 г.) и др.

«Медийность» фигуры о. Андрея (материалы С. Венявского^[247], В. Стрельцова^[248], А.В. Полуботы^[249] и др.), участие в телепрограммах, множество розданных интервью, известность священника как борца с наркоманией сделала его одним из символов современных Кимр и, одновременно, охранила от многих посягательств на жизнь со стороны самих наркоманов и распространителей наркотиков. В источниках упоминается и «Голливуд» — цыганский табор: «В 1990-е годы город получил негласный статус “столицы наркобизнеса”, а место в правобережной части города, где располагался цыганский табор, в котором продавали наркотики, называли “Голливудом”»^[250] (В. Словецкий); «“Голливуд” — так прозвали табор за доступность “товара” и качество обслуживания московские наркоманы,

приезжающие в Кимры специально для того, чтобы купить наркотики подешевле»^[251] (С. Венявский).

Неудивительно, что тема наркомании в Кимрах проникла и в художественные произведения. В путевых заметках «Книга реки», В.Ф. Кравченко упоминает и об этом: «На одноэтажном здании крупная, бросающаяся в глаза вывеска: “Центр диагностики СПИДа”. Дубна и Савёлово переживают волну молодёжной наркомании и борются с этим бедствием всеми возможными способами»^[252]. Кимры в данном примере названы «Савёловым» — эта географическая неточность со стороны Дубны подтверждается едва ли не официально — на дороге по направлению к Кимрам долгое время находился указатель на несуществующий населённый пункт: Савёлово.

А. Рыбин, описывая Кимры в рассказе «Мой друг Владислав Кугельман»^[253] (из цикла «Разложенные города»; «Сибирские огни», № 8, 2010), признаётся в приёме наркотиков и объясняет причину этого:

«Попытка увидеть окружающую действительность с новых точек, с новых вершин или глубин, обрядившись в наркотический обморок, — это было расширение сознания, а не обыденная наркомания. Мы старались быть нарко-снобами, почти не употребляли «тяжёлые» наркотики и, набив патрон папиросы марихуаной, выбирали ещё незнакомые направления в понимании жизни».

Рассказ (в некотором смысле?) автобиографичен. А. Рыбин родился в Кимрах, некоторое время работал в местных газетах «Кимрский вестник» и «Кимрская независимая газета», затем переехал во Владивосток. Приведённое свидетельство — взгляд не только на личностный кризис человека, но и на ситуацию в городе — ломка морали и нравственности, проявившиеся в 1990-е гг., пенсионеры, перекрывающие центр города из-за

невыплаты пенсий, массовые продажи муниципальной недвижимости, брошенность и ненужность подрастающего поколения, кризис 1998 г. — маркеры окружающего мира, тем более заметные в небольших городах. Отсюда и попытки забыться, уйти от серой и безнадёжной действительности в «героиновый рай», что и передано в рассказе Рыбина (главные герои бюджетники — журналист и медик).

Тема борьбы с наркоманией в Кимрах значительна (особое внимание ей уделялось на границе тысячелетий). Целый ряд слов и выражений становятся элементами парадигмы, связанной с ней: «цыгане», «табор», «Голливуд», «протоиерей Андрей Лазарев», «дьякон Элизбар Иванов», «малая столица наркомании» и некоторые другие.

В последние годы в местной прессе стало появляться меньше статей, посвящённых проблеме наркомании — торговля наркотиками в Кимрах остаётся актуальной проблемой, но «Голливуда» не стало — распространители наркотиков, известные на рубеже веков, либо переехали, либо «затаились». Вполне очевидно, что тема «Наркомания в Кимрах» ещё ждёт своего осмысления в художественных текстах — резонанс получился достаточно большим.

В «новейшее время» в текстах авторов-кимряков и «чужих» текстах наметилось противопоставление образа Кимр. И если авторы «извне» нередко описывают Кимры гиперболически восторженно (прикасаясь как к чему-то уникальному — природа критики ушла, проявившись только в теме, посвящённой наркомании, да отчасти в связи с разрушением исторической деревянной застройки города), то немалое число текстов «изнутри» критичны или проникнуты ностальгией по утраченному. Создатели первых — молодое поколение кимряков; вторые — люди пожилого возраста.

Г.А. Андреев (взгляд «изнутри») исследует Савёлово послевоенное «Мы жили тогда на планете другой...»:

«Если мы пройдём по улице дальше и минуем общежитие, то увидим небольшой прогон, ведущий к проезду на завод. Отсюда раньше начиналась

деревушка Крастуново — она шла до железнодорожных путей, на которые выходила немножко севернее вокзала. Здесь тоже было много вишнёвых садов. Жители деревни держали кур, сюда приходили из Савёлова за яйцами (особенно много покупателей было на Пасху). Теперь уже, естественно, этой деревни нет — её поглотил разросшийся завод»^[254]. Г.А. Андреев сентиментально-ностальгически запечатлевает Савёлово — гипсовая статуя медвежонка возле детского сада, ухоженные клумбы около несуществующей в настоящее время танцплощадки, дома, выросшие на месте домиков и т.д. — складываются в нечто единое, в населённый пункт (?), самодостаточный по сути и хранящий множество собственных локальных мифов. Микротопонимический элемент обретает свой образ; в тексте чувствуется претензия на равные права с Кимрами. Хотя в реальности этого, естественно, не происходит.

А.В. Полубота (взгляд «извне-изнутри»; в Кимрах живут родители Полуботы, он проводит здесь достаточно времени) предлагает ещё один стереотип в осмыслении Кимр: «Главное, что выделяет этот приволжский городок среди сотен других — деревянный модерн»^[255]. Взгляд «изнутри» (даже в условном проявлении), как было сказано выше, критичен; потому в тексте А.В. Полуботы описание красот деревянного модерна чередуется с критикой: «Дома, которым повезло с хозяевами, чередуются с покосившимися, а то и обугленными домами-призраками. Особенно поразил меня один дом на Волжском проезде. Издалека он привлёк внимание своим роскошным орнаментом. И лишь, подойдя почти вплотную, я обнаружил, что за треснувшими окнами лежит снег. От умирающего дома осталась одна оболочка»^[256].

Характерны симптомы времени: разрушающийся центр города, уменьшающаяся слава Кимр как обувного центра. Несколько десятилетий

назад фраза: «Главное, что выделяет этот приволжский городок среди сотен других — деревянный модерн» была бы немыслимой и даже кощунственной.

Атмосфера распада — относительно Кимр — отчётливо ощутима в рассказе А. Рыбина (исключим из описания рассмотренную выше тему «наркомании») «Мой друг Владислав Кугельман», проникнутом идеей бунта, протеста, разочарования. Если Мандельштам посещал кофейню «Эхо», то Рыбин — пивную «Погребок»: «В “Погребке” смешивались алкоголь и кровь. Маргиналы, неудачники, рокеры — вот далеко не полный список тех, кто прозябал там, растрачивал энергию на тосты и короткие, но жестокие междоусобицы»^[257]. В рассказе происходит максимальное сближение образа автора и рассказчика, это повествование о потерянном поколении в Кимрах; решении протагониста вместе с В. Кугельманом устроить в Кимрах «переворот», взрывами «поломать улицы на баррикады»^[258], а также — здания милиции, прокуратуры, администрации, но «без жертв из числа гражданского населения»^[259]. Основное отличие рассказа от ранее рассматриваемых текстов — в настроении. Описывая городские здания, жителей Кимр и их быт, Рыбин и фонетически, и словесно передаёт атмосферу 1990-х: «неудачники», «не поступил», «недостаточно здоровья», «не мусульман» (избиваемых), «не являюсь» (активистом), «не устраивает» (мир), «нет места», «невероятная сила» (давящих тисков), «не умеют», «не ждут» (Второго Пришествия), «непонятые», «нетвёрдые» (ноги), «несмазанные» (петли двери), «немногочисленные» (посетители книжного магазина; очевидно, что автор причисляет себя к интеллигенции, поскольку акцентирует внимание на этом факте), «не выполнил», «не разбирались» (в политике) и многие другие примеры, связанные только буквами «не» (есть, разумеется, и другие признаки). Очевидная диагностика: непонятое поколение, не-случившееся, — потерянное. Общая ситуация в стране

отражалась и на провинции. Кимряк — некогда сапожник и купец — становится человеком без настоящего.

Минорны стихи С.В. Титова, молодого поэта: «Голубые ели,/ Что ж вы порыжели?/ Что же с вами сталось?/ Неужели старость/ Отворила двери/ В этом тихом сквере?».^[260] Имеются в виду ели, расположенные у администрации Кимрского района; в образе, способном идентифицироваться с любым локусом («кимрским» текст можно назвать только по формальным признакам) главенствует интонация — разлада, бесприютности, тоски.

Совершенно иная интонация у текстов «извне». В этом аспекте они не взаимодействуют с работами местных авторов 2000-х гг., однако практически все рефлектируют над кимрской историей: обувной, ярмарочной; авторы подмечают детали окружающего, восхищаются деревянным модерном, при этом процент критики весьма незначителен. (Достаточно сравнить с «кимрскими» текстами «извне» начала XX века, многократно отразившими фальсификат кимрских обувщиков — без стеснения в выражениях; теперь речь идёт скорее о бывшей славе.) Образ места предстаёт отчасти «лубочным». Поразительно, но в новейших текстах Кимры «центром мира» (с известной долей условности; а если быть более точным: «столицей») становятся чаще в текстах «извне». Эту тенденцию можно проследить даже на уровне названий. Например, «Кимрогения» у Л.А. Аннинского^[261]. Обращается критик, однако, к прошлому, конспективно фиксируя ключевые писательские судьбы, связанные с населённым пунктом:

«Следы пересекаются. Если чем и славились Кимры в долитературные годы, так мастерством обувщиков. Что и было подхвачено. Недаром уроженец тех мест писатель Макар Рыбаков хотел взять себе псевдоним “М. Сапожник”.

Но, кажется, скоро и “Кимры” будут восприниматься как литературный псевдоним, столь славные служители муз скрестили здесь свои маршруты.

В первый год ХХ века в Кимрах появляется на свет будущий великий автор “Разгрома” и всесильный руководитель советской литературы Александр Фадеев.

А Мандельштам, приютившийся на пару месяцев 1937 года в кимрском Савёлове, на 101 километре от Москвы (ближе нельзя), — изо всех сил выкарабкивается хоть к какой-то легальности, а его судьба так и заталкивает в безвестность и бесправие.

Свет и тьма чередуются в сером сумраке военного времени, белым пятном врезается в эту серость великая фигура Михаила Бахтина, сосланного в Кимры по военному лихолетью, где перемыкивает он беду, преподавая в школе малолеткам и едва выкраивая время для работы над книгами, которыми спустя полвека будет зачитываться мир!

.Сгорел, рванувшись туда, где блеснули штыки и огни. Сгинул в 1941 году. Успел за 27 лет жизни стать профессиональным поэтом. Имя осталось в кимрских литературных летописях. Сергей Петров.

Чаровница рифмы — Белла Ахмадулина — какое чудо сотворила бы из этого слова, попади она в Кимры!

А ведь сотворила. В Кимры не попала — попала в Боткинскую больницу, а Кимры сами к ней пришли. »

Отметим, что Л.А. Аннинский своим текстом рецензирует (вот и взаимодействие) вторую главу настоящего исследования, делая правомерными наши дальнейшие изыскания. И уподобление Кимр литературному псевдониму — не путь ли к восприятию города как текста?

В.Ф. Кравченко (взгляд «извне») начинает знакомство с городом с Кимрского краеведческого музея, где обращает внимание на (sic!) сапожный промысел, останавливается возле рескриптов и грамот, всматривается в

работы скульптора-самоучки Абаляева^[262]. Описание не выходит из заданной манеры «центральности», эпитеты подбираются нарочито комплиментарные: «Кимрский театр драмы и комедии — самое большое и нарядное здание в центре города — был заложен в стенах перестроенного городского кафедрального собора»^[263]. (В самой фразе — фактическая ошибка; Покровский собор, на месте которого был построен театр, взорван в 1936 г. — В.К.)

М.Б. Бару определяет Кимры как двойную столицу: «был (город. — В.К.) столицей, даже дважды. В первый раз — обувной, еще в девятнадцатом веке. Тогда Кимры были еще селом» ^[264] — налицо апологетика, прямо противоположная текстам авторов-кимряков. «Двойную столичность» Бару обосновывает: «потому, что такой красоты деревянных домов, построенных в стиле модерн во втором десятилетии прошлого века, нигде больше не найдешь» ^[265]. (Подводим локальный итог: в литературе Кимры были названы в разные периоды сразу тремя столицами — сапожного царства, наркомании и деревянного модерна.)

Манера подачи обоих текстов — сходная: фиксируются образы, пейзажи, прочие характеристики места, при этом всё преподносится «лубочно» — преувеличенно и комплиментарно, исключение: упоминания о разрушающейся деревянной застройке; это non-fiction, вымысла тексты Кравченко и Бару не содержат.

И.М. Михайлов в рассказе «Кимры» аккумулирует правду и вымысел (non-fiction и fiction), наделяет жителей Кимр сказочными и мистическими свойствами, обыгрывает сложившуюся пару: «Кимры» — «кикимора»^[266] — в этом также присутствует элемент «лубочности»; «столицы мира», но —

сказочного: «Тут живет деревянная душа кикиморы. С резными наличниками и узорочьем серовато-свекольных оттенков. Новая жизнь запуталась в кружевах и узорах: “услуги связи”, “фермер и садовод”, “продукты”, “фортуна”, “клея”!

А светлая башенка с балконом и крылечко почти васнецовские. Она ни с кем не подружилась. И поэтому избенку регулярно силами местных любителей русской старины поджигают»^[267][268].

Напрашивающуюся ассоциацию Михайлов развивает до гиперболы: «.здесь не одна кикимора или один кикимор, а много. И даже если — не кикимора, так ведь все равно: “мры”. Ки-мры! Как гармошка надвое разломана. Есть, однако, и речка Кимрка, которая впадает в Волгу, но

277

это уже дела не меняет: кикимора, кикиморка» .

Мы бы назвали подобные тексты «свободными от оглядки». И.М.

Михайлову, М.Б. Бару, В.Ф. Кравченко не было необходимости обращать внимание на отношение кимряков к их текстам; они создавали «кимрский текст», но: предназначенный для другой аудитории. Г.А. Андреев, А. Рыбин, А.В. Полубота, С.В. Титов генерировали тексты с оглядкой на оценку кимряков. В рассказе А. Рыбина ощутим вызов; в исследовании Г.А. Андреева — ностальгия по «советскому» Савёлову; в статьях А.В. Полуботы

— гордость (за «достоинства» Кимр) и боль (за разрушение «достоинств»); в стихах С.В. Титова — метафорически выраженное одиночество.

Художественное осмысление Кимр нашло отражение в творчестве поэта Б.О. Кутенкова (взгляд «извне»). Настроение его стихотворений (минорное)

— максимально близко текстам местных авторов (мы, разумеется, не рассматриваем ура-патриотические «тексты», которых было в избытке в XX и XXI вв.). Кутенков пишет: «Из электрички глянь — унылый вид:/ Поля да котлованные раскиды./ Степенность Волги. Кособокий быт./ Часть мира со

смешным названьем Кимры»^[269]. Изначальный импульс преломляется в дальнейшем тексте, когда лирический герой начинает открывать Кимры: «Так думал экскурсант в своей узде,/ Чей вечный диалог (читай — увечный)/ По Бахтину, работавшему здесь,/ Желал уйти в дурную бесконечность», и «.Даже воздух, / Пропитанный величьем, не с того ль/ Глядит в глаза и честно, и упрямо?../ — Смотри: вот камни этой мостовой — / По ним ходили ноги Мандельштама.»^[270] Экскурсию следует интерпретировать и как период познания. Однако «дурная бесконечность» проявилась не случайно; раскрытие этого мотива — во втором стихотворении «кимрского цикла» — «Как сквозной персонаж изнурительно длительной повести.»^[271] Сквозной персонаж (герой) — маленький человек (типичный образ в любовной лирике: маленький человек для того, в восприятии которого он стремится казаться большим): «Неотступно твой образ всё время стоял предо мной./ И в счастливой ночной бесприютности кимрской гостиницы,/ И в пустыне Египта, что скалила скалы-клыки.»^[272]

Кимрская гостиница — место пребывания героя, где антитеза (между текстами) достигает максимального развития, представляется антуражем, фоном, а расстояние, только подогревающее мучительность расставания, усиливает осознание разделённости. В этом контексте Кимры обретают важность и значение. Впрочем, на их месте мог быть любой другой провинциальный город, так же как и в стихах Б.А. Ахмадулиной; в обоих случаях Кимры попали в произведение благодаря стечению обстоятельств.

Среди прочих текстов, связанных с Кимрами, упомянем стихи В. Калитина и Я. Шанли, тождественные случайным упоминанием населённого пункта: «Ну, к чему эти игры, дерзкий Алекс Антей?/ Здесь не Брянск и не

Кимры, ты в Москве — муравей»^[273] (В. Калитин); «Никогда я не был на Босфоре/ Да и в Кимрах не был никогда»^[274] (Я. Шанли). Пейзажные стихотворения (излишне приукрашенные) местных стихотворцев А.С. Рыжовой и В. Соловьёвой: «Вдоль красавицы реки/ Поселились кимряки/ Расторопный кимрячок,/ Сшей мне ладный башмачок» ^[275] (А.С. Рыжова); «Город — на два берега реки,/ Катерки — снующие возницы./ Древний парк — исток счастливых лет./ Длинный мост ведет в начало дня»^[276] (В.В. Соловьёва). Повесть М.В. Бувайло «Причастие»: «Утро было мрачное, но постепенно разгулялось, и к Кимрам уже светило солнце. .а уже у самого посёлка, в овраге, отец Александр провалился в речку.»^[277]А также — исследование Д. Ефремова, посвящённое картине А. Саврасова «Оттепель», на которой изображены Кимры, а не — согласно распространённой ошибке — Ярославль^[278].

Словосочетание «деревянный модерн» находим в дипломной повести выпускницы Литературного института им. А.М. Горького Е. Яблонской: «Городок (Кимры. — В.К.) оказался просто чудом — целый квартал деревянных домиков с удивительной резьбой, с балкончиками, мезонинами, мансардами. Русский деревянный модерн начала двадцатого века. И музей у них там замечательный»^[279]. Обнаруженные в описании А.В. Полуботы тенденции появляются и здесь — штрих к образу Кимр — «деревянный модерн» — видится достаточно устойчивым, во всяком случае, на ближайшие десятилетия. Попытка внести в кимрский лексикон словосочетание «каменный модерн», несмотря на выпущенный одноимённый набор открыток, успехом не увенчалась.

В I главе нами исследованы этапы формирования «кимрского текста» — от первых упоминаний до настоящего времени.

Проделанный анализ позволяет выявить ряд закономерностей (что наглядно позволяет сделать историко-литературный метод). Мотивы, связавшие все три периода, — очевидны. Описания Волги/Кимрки достаточно сходны. Специфика упоминаний о духовном мире/церквях в некотором смысле традиционна для многих малых городов страны: описания церквей (и гордость ими) в дореволюционное время, практически полное забвение в советский период; воспоминания о былом, рассказы о разрушенных храмах и — возврат к изначальному — описания церквей и гордость ими — в современной России. Кимры как царское село наиболее актуальны (в текстах) в дореволюционный период, все позднейшие упоминания — в ракурсах исторических произведений либо художественно осмысленных документальных свидетельств. Микротопонимическая градация — вполне естественна и показывает географическое деление Кимр; в ней, однако, явно выражено Савёлово, но это относится к советскому и настоящему времени — после объединения Кимр с правобережьем, произошедшем в 1934 г. Периодически Савёлово упоминается в текстах безотносительно Кимр. Это, на наш взгляд, существенная отличительная черта; мы можем выделить целый пласт текстов, посвящённых непосредственно Савёлову. Более того, мандельштамовские «савёловский цикл» и «савёловский период» подчёркивают особый статус микротопонима.

Однако наиболее репрезентативны темы сапожного промысла и ярмарок. На примере метаморфоз, происходивших с ними, видны изменения в городе, его жителях и т.д. В дореволюционном периоде — эти симптомы мы черпаем из текстов, а не исторических документов, тем не менее, общие тенденции подмечены сходно — основу кимрского бытия определяют кустари-одиночки и мастерские, организованные зажиточными кимряками. В этот же период развиваются и получают известность кимрские ярмарки. В

советское время эти процессы видоизменяются. Кустарей-одиночек заменяют коллективные мастерские, позднее — фабрики, производство неуклонно растёт; вместо ярмарок появляются базары. В настоящее время наблюдается ренессанс ярмарок (в текстах появление новых кимрских ярмарок отражения на сегодняшний день не нашло — в силу недавнего их возобновления; это дело будущего), однако намного симптоматичнее выглядят тексты, связанные одной ярко прослеживающейся линией — ностальгией по прошлому.

Перефразируя В.В. Абашева, скажем, что мы сконцентрировали внимание на Кимрах как месте для жизни человека и феномене русской культуры^[280]. Именно феномене, поскольку любой локус (кроме совсем незначительных) полнится мифами, событиями, парадоксами, константами бытия.

Мы рассматривали Кимры, художественно осмысленные десятками писателей — создателей «кимрского текста». Писателей разного ряда и носителей разных взглядов: «извне» (гетеростереотип) и «изнутри» (автостереотип). Получившийся текст — также история края, но художественно осмысленная. Отчасти можно говорить об иной реальности места, однако составленная нами таблица (см. Приложение) и её анализ говорят, что основные культурные константы пересекаются с историческими. Литературный и краеведческий дискурсы в событийном плане близки — только по-разному преподносят события, по-разному осмысливают их.

Наиболее важным итогом анализа текстов является представленная в таблице основная структура «кимрского текста». Очевидно, что она легитимна отчасти: небольшое количество изначальных источников позволяют лишь максимально приблизиться к искомой структуре. Но она существует, как существуют слова и выражения, окаймляющие основные кимрские константы, а, следовательно, существует и «кимрский текст».

На протяжении главы мы акцентировали внимание на параллельном развитии гетеро- и автостереотипов. Взгляд «извне» неслучайно поставлен нами на первое место, — он первичен. Кимрские авторы, приступив к описанию села, столкнулись с тем, что стереотип о месте — сформирован. Первые их тексты за редким исключением лишены художественности — это бытописания и записки (Н.Г. Лебедев, М.В. Малюгин, А.С. Столяров). Разумеется, сопоставление может быть весьма условным, кимряки в первый, дореволюционный период, способны назвать Кимры разве что одним из лучших сёл губернии (Лебедев). Намёк на локальный «центр мира».

Заострим внимание на принципиальном отличии в описаниях Кимр. В автостереотипных текстах ни разу не встречается упоминание о халтурной обуви — с картонными (бумажными — у В.А. Гиляровского) подошвами, тогда как в текстах «извне» об этой особенности кимрского промысла свидетельствуется неоднократно (А.И. Забелин, М.Е. Салтыков-Щедрин, П.Н. Полевой, Н.Н. Лендер и др.). Это легко объяснимо — репутация напрямую влияла на уровень продаж, и местные авторы всеми силами отстаивали право Кимр на звание «столицы обувного царства». Однако в реальности всё было сложнее. Кимряки действительно могли производить первоклассную обувь (неслучайно они обували русскую армию со времён Отечественной войны 1812 г.), и это также находит подтверждение во многих текстах «извне» — И.Т. Кокорева, С.П. Шевырёва, Н.А. Некрасова и др.

Мнения не противоречат друг другу — заработав высокую репутацию (и только после этого!), кустари позволили себе изготовление некачественной продукции.

В XX веке мы рассматривали проявления гетеро- и автостереотипов параллельно (выделив в отдельный раздел появление первых стихотворений кимрской земли; в них также удалось отыскать проявления образа места), поскольку тексты местных авторов в этот период — история духовного взросления жителей населённого пункта, попытки найти голос и позицию.

Отличный от гетеростереотипного взгляд вырабатывается только к началу XXI века.

Именно тогда намечается ощутимое противостояние «периферия — центр» в мировоззрении жителей города. До этого данная оппозиция «обнаруживала свою условность»^[281]: в дореволюционное время стереотипы восприятия формировались преимущественно «извне», в советский период Кимры становились частью единого механизма страны (сказывалась и близость к Москве, отчего оппозиция проявлялась ещё менее отчётливо).

Для наглядности мы намеренно приводили тексты последних лет (2000­2013 гг.) в сравнении взглядов — «извне» и «изнутри». Процессы глобализации, проникновение в провинцию интернета стали следствием того, что часть кимряков идентифицировали себя жителями малого локуса, практически не выделяющегося на мировой карте. Отсюда понимание своей незначительности. Центр мира становится заштатной провинцией. Появляется больше критических по отношению к окружающей действительности текстов, наполненных: ностальгией по прошлому, общечеловеческой грустью, вызовом миру и др. (Разумеется, присутствуют и прежние мотивы.) Это естественный этап духовного взросления, и превалирующие точки зрения сменяют (и будут сменять) друг друга.

Культурные доминанты также испытывают спады и падения (некоторые и вовсе отмирают); так, некогда гордящийся обувным промыслом край в настоящее время гордится, чаще всего, лишь памятью о былом величии. Зато обретает новый признак: Кимры — город деревянного модерна.

Одновременно мы старались проследить за появлением и последующими видоизменениями образа кимряка (кимрячки). Нами выявлено несколько их типов: мужчина-сапожник, кимряк (абстрактный образ, не имеющий к кустарному промыслу отношения), нелепая женщина («порченая жёнка»), женщина-героиня, кимряк-герой, наконец — человек без

настоящего. Образ кимряка-сапожника централен, поскольку появляется и интерпретируется в произведениях неоднократно (соответственно, он лучше прописан; присутствует большее число деталей), тогда как остальные чаще всего находят единичное отражение в художественных текстах.

Нами предпринята попытка сбора и описания доступных источников, связанных с Кимрами и образующих «кимрский текст». Однако в процессе работы нас неоднократно посещало чувство, что этого недостаточно, что исключительно текстуальный взгляд — одномерен и лишён личностного контекста. Реальность места не может возникнуть только на художественной основе. Как не возникает и на основе краеведческой. Образ места слагается из разных составляющих, и художественное осмысление локуса — лишь одна из них. Нюансы создания того или иного произведения без биографического пласта неясны, и его трактовка может оказаться не точной. Не имея возможности изучить локальные биографии всех создателей «кимрского текста», мы сконцентрировались на некоторых из них.