1.2.3. От послевоенных лет — к перестройке

Возвращение к «нормальной» жизни сразу после Победы было вряд ли возможным; на несколько поколений вперёд — в литературе, в том числе, протянулся шлейф военных лет. Письмо А.А. Фадеева кимрякам выглядит едва ли не окаймляющим рассмотренный выше период: он побывал в городе в 1941 г., а напомнил о себе землякам в 1946 г.:

«Мой первомайский привет дорогим землякам — рабочим, служащим и интеллигенции города Кимры.

Ещё не в столь давние времена, в 1901 году, когда я родился, город Кимры представлял из себя большое село, которое славилось на всю Россию своими замечательными мастерами кустарного производства обуви.

Слава этих знаменитых и в то же время незаметных людей не померкла и до сих пор. Но с той поры село Кимры выросло в промышленный и культурный город с фабриками и заводами, школами и техникумами.

В осуществлении четвёртой сталинской пятилетки городу Кимры суждено сыграть немалую роль, особенно в деле удовлетворения потребностей нашего народа в повышении материального благосостояния народа.

Желаю вам успеха, дорогие товарищи.

А. Фадеев»^[178].

Итак, в первой половине XX века село Кимра стало городом (1), к нему присоединялись близлежащие деревни (1934) (2), шесть лет Кимры, после расформирования Тверской губернии, входило в состав Московской области (потом было «возвращено» Твери — тогда Калинину) (3), множество изменений, произошедших в стране с приходом советской власти существенным образом затронули жизнь края (4), левобережье и

правобережье активно отстраивались и развивались (5), город пережил Великую Отечественную войну с минимальными для себя потерями (6). Очевидно, что метаморфозы места не могли не оказать влияния на текст (кто кому диктовал: автор тексту или текст — под влиянием внешних событий — автору? Подобную дилемму нельзя исключать — о чём неоднократно писал В.Н. Топоров^[179]).

В сравнительно небольшой отрезок — от послевоенного времени до завершения перестройки — появилось немалое число текстов (особенно в 1970-80-е гг.), так или иначе связанных с Кимрами. Новое время диктовало новые темы, обобщались (например, в воспоминаниях) старые, — образ города становился более полифоничным.

Одновременно это период становления самого, пожалуй, значительного местного прозаика М.А. Рыбакова (из тех, кто сознательную жизнь провёл в кимрском крае и формировался именно здесь). Им было выпущено четыре романа. Трилогия «Пробуждение», «Лихолетье» и «Бурелом» (аналогичная горьковским «Детству», «В людях» и «Моим университетам», что Рыбаков неоднократно подчёркивал) переиздавалась «Советским писателем» с характерным указанием: Рыбаков — «один из старейших российских писателей»^[180]. Это подражание на локальном уровне литературному канону, попытка малообразованного человека под воздействием единичного импульса приравнять свои способности и возможности к уровню классика и классической литературе. Это отчасти удалось, но только на уровне внутренних кимрских мифов. Очевидно, что для провинциального самосознания самоучка, становящийся гением (местным) — факт отрадный, говорящий о том, что любой житель Кимр может повторить путь М.А. Рыбакова, не затрачивая серьёзных усилий. Хранящиеся в Кимрском краеведческом музее стихотворения М.А. Рыбакова литературно

беспомощны (например, «Ты возрастал, а я мечтала,/ Что юность крепкая твоя,/ Под старость будет мне отрада —/ Надежда верная моя»^[181]). Прозаические опыты М.А. Рыбакова более удачны — они также заслуживали критики (особенно с учетом ориентира, установленного самим прозаиком — книг А.М. Горького), однако литературное переосмысление истории кимрского края, вкрапление в текст множества ситуаций, связанных с кимряками, нередко анекдотического характера, сапожные истории (всё это проникнуто ощутимым автобиографическим импульсом), делают их важным документом эпохи и — несмотря ни на что — существенной вехой в развитии кимрской литературы.

В романах Рыбакова нашли отражение кимрские ярмарки, до того момента художественно не переосмыслявшиеся:

«В конце июня на Петровскую трёхдневную ярмарку в Кимры слетались купцы, промышленники, маклаки не только со всей России, но и из других государств. Обычно два дня торговали, а на третий ярмарка принимала другой вид, — Большая и Малая Соборные площади за гостиным двором заполнялись гуляющей молодёжью из окрестных деревень.

Почти на самом берегу Волги, напротив белого дома с золотой вывеской “Гостиница”, стоял сарай из нестроганых досок, покрытый брезентом. Вдруг наверху, из-за стены, появился маленький цыган в синей поддёвке и краснощёкий парень в белой вышитой рубашке, которого Лешка назвал Петрушкой. Оба маленькие, красненькие. Я сразу догадался, что они пьяные. Цыган и парень начали писклявыми голосами торговаться из-за какой-то лошади. Я не совсем понял, в чём дело. Они быстро поссорились, отхлестали друг друга по щекам и вмиг провалились.

— Лёшка, что это такое? Больно малы мужички-то.

— Тут балаган. Это не живые люди, а куклы.

Площадь была заставлена палатками, в которых продавались одежда,

ситец, кошельки, зонты, шляпы и другие товары. К церковной ограде прилепились толстые бабы с горшками и кринками, а неподалёку от них, ближе к Волге, на громадных брезентах, разостланных на земле, лежали

191 вороха всяких сладостей — изюма, дуль, чернослива» .

Приведём также фрагмент из рассказа М.А. Рыбакова «Индия», в котором автор сравнивает работу в коллективной мастерской с индивидуальным изготовлением обуви:

«В коллективной мастерской светло, уютно.

По десять в ряд за верстаком, на низеньких кадушках, согнувшись над работой, сидят молодые хозяева. Они в новой мастерской из яловочной кожи шьют крепкий рабочий сапог.

— Ну, так вот... — продолжал Панфил, — как раз меня в тот год из белокаменной за длинный-то язык выслали... Бывало, бьёшь, бьёшь неделю... суток двое совсем не спавши... Придёшь в “Индию” (так называли тогда кустари Кимры), продашь...

192 настоящих купцов появились мешочники — брак скупать, а я все стою» .

Приведённые цитаты затрагивают два ключевых для Кимр (в дореволюционное время — особенно) явления — ярмарку/торговлю и обувное производство. Обратим внимание, что приведённые фрагменты не идут вразрез с уже известными нам свидетельствами — скорее дополняют. Эпизод, в котором описан ярмарочный балаган, подчёркивает значимость Петровской ярмарки и её размах. «Индия» свидетельствует о жизни кустарей в царское время — неслучайно упоминание памятника «царю- освободителю», после революции 1917 года он был заменён, разумеется, Лениным. (Заметим, что неустроенности и жалкости бытования дореволюционного кустаря противопоставляется коллективная мастерская: ^[182][183]

«В коллективной мастерской светло, уютно молодые хозяева крепкий рабочий сапог» — метод, отмеченный нами ещё в произведении Б.Н. Полевого.)

Подмечая детали, интерпретируя их, М.А. Рыбаков не отходит от канона — миф Кимр, города сапожников и ярмарок, сохранён и усилен: ярмарка расцветает многонациональностью (далее в эпизоде появляется торговка из Китая), балаганностью (как следствие — множество образов и ситуаций); подчёркивается объём и значение и её самой, и сапожного промысла, который выведен как традиционный: старый кустарь, торговавший в царские времена (чтобы прокормиться, за копейки) в Кимрах-Индии (см. пришвинскую Ост-Индию), в коллективной мастерской едва ли не процветает.

Становится очевидным, в какой форме жители Кимр осуществляют опыт самодентификации. «Кимры — сапожная столица» — устойчивое выражение, поддерживаемое в городе и районе плакатами, металлическими знаками, изделиями мастеров прикладного искусства, работами писателей и др. «Столичности» верен и Рыбаков. Его ярмарка не захолустная, а — особая; мастерская, и та расцветает множеством образов; наличествуют воспоминания, позволяющие гордиться традициями предков.

Перми. В отношении Кимр — в этом можно убедиться на основе приведённых выше и далее текстов — подобная тенденция аналогично тождественна. Хотя акценты, разумеется, смещаются. Так, кимряки считают свой город «столицей сапожного царства», «сапожной столицей» (позднее СМИ «наградили» Кимры титулом «малая столица наркомании», одновременно — «столицей деревянного модерна»).

Образ Кимр находит отражение и в стихотворениях. Чаще это связано с необычным фонетическим созвучием «к-мр». Например, у А.А. Вознесенского: «В Кимрах именины./ Модницы в чулках,/ в самых смелых мини —/ только в чёлочках.»^[185]. И реже — сюжетным образом увязанные с городом. Например, у В.А. Кострова: «Со связкой удилищ/ И кладью ручной,/ Я в Кимрах/ Взошёл/ на катер речной»^[186].

В стихотворении Кострова описывается спор, произошедший на катере, — как ответ на вопрос автора «Где лучше сойти,/ Чтоб/ к вокзалу пройти?»^[187]. Масса советов адресуется герою с разных сторон и, сходя с катера, он произносит: «.мой шумливый/ И чуткий народ»^[188].

Неизвестно, бывал ли А.А. Вознесенский в Кимрах, однако в соседней Дубне (до середины 1950-х гг. территория, на которой впоследствии образовался г. Дубна, входила в состав Кимрского района) он в 1964 г. работал над поэмой «Аве, Оза.»^[189] — следовательно, она имеет пусть и косвенное, но отношение к кимрскому краю.

Местные стихотворцы создавали более наивные, но, вместе с тем, исторически и топонимически точные тексты, характеризующие жизнь кимрского края. Так, И.М. Соловьёв, в посвящении Белому Городку (п.г.т. в Кимрском районе), отмечает «примету времени» — строительство

кирпичных пятиэтажек: «Ты растёшь и крепнешь телом,/ Строя каменный

199

посад» .

К.Г. Замков отказывается от «столичности», однако гордость (сапожное царство!) в тексте едва ли не материальна:

«Не на каждой он карте значится —

Городок, искони обувной.

В тополях его улицы прячутся.

Омываются волжской водой.

Говорят здесь — раскатисто окают,

Речь, как Волга, звонка и чиста.

Глубоко задушевностью трогают

Чудо-песни про наши места.

Город мой обувной за конвейером —

Не последний в рабочем строю.

Шьёт он туфли с узором затейливым,

200

Гордо держит марку свою» .

Не «центр мира», как Пермь, но — особое место, наделённое рядом черт: обувное производство, оканье, Волга, пейзажные приметы — отмечает К.Г. Замков. Особость Кимр выделена и В.А. Палионис: «Кимры — город мой, колыбель моя. Кимры — город мой, я навек с тобой./ Средь родных могил обрету покой,/ И всё может быть, те, кто знал меня,/ Будут говорить, мимо проходя:/ “Кто б подумать мог, на закате дней/ Повстречается в Кимрах муза с ней!”»^{[190][191][192]}, и И.П. Фроловым: «Провинциальный городок,/ А красота — не надо краше!/ Меня театр к себе привлёк —/ Пожалуй, это гордость наша. А тут же рядом Обелиск/ Во славу воинам поднялся. С моста, как с вышки, смотришь вдаль,/ Не налюбуешься рекою. Благословен, кто здесь рождён! Но этот

чудо-уголок,/ Как окроплён водой святою»^[193], и Н.И. Шареевым: «Не здесь ли ты, Шишкин, в Клетинском бору/ Писал своё дивное “Утро”?»^[194]. Это стихотворения из сборника «Когда приходит Вдохновенье», составленного самими кимрскими поэтами: Н.М. Бархатовой, А.С. Рыжовой, О.П. Ситновой, В.Ф. Токмаковым — очевидно, подбирались тексты, наиболее точно характеризующие кимрский край.

Устойчиво повторяется словосочетание «малый городок» («скромная малая родина»^[195] у Ю.Г. Максименко, «в городе старом, маленьком»^[196] у Л.О. Старшиновой, «малый городок» ^[197]у Л.И. Куляндровой и др.) — невольное сравнение с Тверью и Москвой (Кимры находятся на приблизительно одинаковом расстоянии от обоих городов), выглядящее, однако, неким оправданием, поскольку в других (в т.ч. тех же авторов) текстах приводятся «достоинства», выделяющие локус из общего ряда: «счастлива я только здесь»^[198] (О.В. Федотова), «пейзажи по Волге красивые» (Ю.Г. Максименко) и т.п.

Откуда такая «ущемлённость»? «Маленькие Кимры» явственно, «извинительно», возникли в текстах последних десятилетий. Судя по всему, это — следствие общей глобализации, когда значительность и незначительность чего-либо стала отчётливее бросаться в глаза.

Между тем, большинство стихотворцев выделяют Кимры из общего ряда, наделяют его отличительными, выделяющими из общего ряда чертами: «в моём сердце остался ты» (Л.О. Старшинова), «тихая обжитая семейка» (Л.И. Куляндрова), «ты удивительно хорош» и «здесь замечательные люди» (О.В. Федотова), «голубая моя сторона»^[199] (В.Ф. Токмаков) «отчая Волга»^[200]

(Ю.В. Карасёв), «благословен, кто здесь рождён», «окроплён водой святою» (И.П. Фролов), «колыбель моя» (В.А. Палионис).

Открываются новые (и подтверждаются известные) черты: обелиск (И.П. Фролов, Л.И. Куляндрова), Волга (И.П. Фролов, Ю.Г. Максименко, Ю.В. Карасёв, О.В. Федотова, Л.О. Старшинова, Л.И. Куляндрова, В.Ф. Токмаков), театр (И.П. Фролов), Клетинский бор (Н.И. Шареев), сапожное дело, торговля (Ю.Г. Максименко), Заречье — Вознесенская церковь «на взгорке» (Ю.В. Карасёв). Список, разумеется, не полный, но доказывающий — основные мифологемы края детально разработаны в текстах местных стихотворцев.

Таким образом, тезис (не о центре мира; как мы видим, в отношении небольшого населённого пункта он легко опровергается, но: о «столичности», особости) В.В. Абашева подкрепляется реальными примерами в населённом пункте, куда меньшем, чем Пермь. Полагаем, миф особости — общее место в локальных текстах. А понятие «центр мира» стоит понимать, скорее, в метафорическом ключе.

Отголоском столичного или иного текста, помещённого в экзотические декорации, звучат мемуары Н.Я. Мандельштам, назвавшей пребывание в Савёлове (это неточность — на самом деле, Мандельштамы находились в Кимрах, которые за три года до прибытия опальной семьи включили в свои границы деревни с правобережья Волги) — дачным периодом.

Мифологическое в «дачных каникулах» разбивается о бытовое — опальная семья остаётся без средств к существованию.

Н.Я. Мандельштам художественно осмысливает бытовые перипетии, называя город «облупленным»^[201], описывая неудобство переправы (мост появится в 1970-е гг.), добротность савёловской части города, чахлость леса, самостийный вокзальный базар (ныне несуществующий). На внутреннем слое текста прорезывается духовная составляющая, помогающая представить

образКимр — через призму взгляда «извне». Кимры оживают, поскольку формируется отношение автора к ним, поданное через пейзажные описания, особенности быта («чайная освещалась коптящей керосинкой»^[202]), образы кимряков («жители. рыбачили и из-под полы продавали рыбу. по ночам они баграми вылавливали сплавляемый с верховьев лес. к нам в Савёлове ходили женщины, предлагая срубы по самой дешёвой цене»^[203]; на втором слое — о бедности, попытках выживать) происходит понимание, как живут горожане.

Совокупность устойчивых позиций позволяет более точно очертить образ города, следовательно, увидеть его суть, пропущенную сквозь тексты. Таковы противопоставления право- и левобережья Волги (Кимры и Савёлово), немалый корпус «савёловских» текстов, в частности «савёловский цикл» О.Э. Мандельштама.

Савёлово, в качестве района Кимр, присутствует в дневниках Ю.В. Трифонова 1971 г. (они опубликованы только в 1999 г., в № 1 журнала «Дружба народов»). Одна из тетрадей озаглавлена «Рассказы портнихи Евдокии Викторовны Гульковой»; последняя после сталинских лагерей (где, вероятно, была дружна с матерью Ю.В. Трифонова) вынужденно поселилась в Савёлове.

В «Дружбе народов» приведены две истории, записанные Ю.В. Трифоновым: «Федулов»^[204] и «Агния Львовна, учительница танцев»^[205].

Г. Федулов — столичный делец, сын фабриканта. И у отца, и у сына была и вторая страсть, кроме денег — женщины. «Шестьдесят лет ему было, старик старый, а взял в дом молоденькую девчонку. А его старая жена пошла на чердак и удавилась. И Гришка Федулов такой же был хороводник, все с девками до седых волос хороводился»^[206].

Этот человек близко общался с Е.В. Гульковой, владел магазином, на втором этаже которого держал кафе, где пел А.Н. Вертинский. После лагерей (куда он попадает из-за различных махинаций) Е.В. Гулькова решает прописать Г. Федулова в Кимрах: «Год это, примерно, сорок седьмой или восьмой. Однажды в окно вижу: идёт важный такой, барин барином, Гриша Федулов, а за ним какой-то мужичонка чемодан тащит. Чемодан, конечно, не особенно тяжёлый — из лагеря чего везти? Так он все же сам его со станции тащить не захотел, мужичка нанял. По нашим савёловским лужам. Ой, я хохотала тогда! Барин из лагеря явился! Наутро хозяйка взяла толстую книгу

216 домовую и пошла в милицию — прописывать. Там отказали» .

В истории «Агния Львовна, учительница танцев» нас интересует атмосфера, царившая в поездах и электричках, курсирующих по маршруту «Москва-Савёлово»: «Господи, чего я только ни наслушалась, когда ездила из Савелова в Москву! Бесконечные истории, смерти, свадьбы, измены...»^[207][208]

Савёлово утверждается в качестве крупной микротопонимической единицы Кимр — со своими мифами и сюжетами, а порой выходит по значительности за пределы локуса, образуя как бы обособленный населённый пункт.

Впрочем, не только в Кимры «ссылали» неугодных режиму граждан. Сохранился ряд материалов, явно или косвенно указывающих на эмигрантов из Кимр. Один из них — в рассказе А.И. Несмелова «Le Sourire» (название французского журнала «Улыбка». — В.К.). В нём выведен бывший дьякон кимрского храма, эмигрант, владелец одноимённого («Кимры») ресторана, с которым встречаются сбежавшие от преследования властей четверо персонажей рассказа:

«.Имя и фамилию дьякона я забыл, но точно помню, что ресторанчик его назывался “Кимры”, в честь родного города дьякона. Под «Кимрами» на вывеске пояснение: номера для проезжающих, со столом.

Когда мы вошли в “Кимры”, все столики ресторана были уже заняты.

Тут к нам подошёл дьякон. Огромным пузом он цеплялся за углы столиков, расправляя рыжую бороду. Глаза у него скучные: мы ему ужасно надоели.

Хомяк, зевнув, взял с прилавка несколько листов какого-то растрёпанного журнала. Журнал был парижский “Le Sourire” Как он попал в “Кимры”, было довольно удивительно, но разве менее удивительно, что в его листы завёртывал контрабандистам жареную свинину бывший дьякон какого-то кимрского храма, волной революции брошенный из Тверской губернии в один из самых глухих уголков Северной Маньчжурии? ..»^[209]

Впервые рассказ был опубликован в шанхайском журнале «Понедельник» (что даёт возможность предположить автобиографический мотив и реальность встречи с дьяконом из Кимр) во втором номере за 1931 г. В книге А.И. Несмелова «Без Москвы, без России», где републикован текст, даётся преамбула: «События происходят 6 лет назад в Китае». Значит — в начале 1925 г. или в конце 1924 г. Автор данного исследования, занимаясь изучением рода священнослужителей и учителей Пешехоновых, зафиксировал историю^[210] эмиграции из Кимр брата Е.К. Пешехонова — Н.К. Пешехонова (окончившего Кашинское духовное училище). После его отъезда из Советской России никаких сведений о нём семья Пешехоновых не получала. Есть небольшая вероятность, что в 1925 г. именно он оказался в Северной Манчжурии.

Дополнительные сведения о связи с Кимрами М.М. Пришвина и Ф.И. Панфёрова обнаруживаются в воспоминаниях В.И. Белова, советского журналиста, родившегося в Кимрах, затем окончившего журфак МГУ, позже трудившегося в «Комсомольской правде», «Известиях», «Технике —

молодёжи», «Науке и жизни» и др. В детские годы дом его деда навещали оба писателя (таким образом обосновывается появление Кимр в творчестве обоих):

«Здесь ещё маленьким мальчиком я познакомился с симпатичным усатым дедушкой — писатель Михаил Михайлович Пришвин приезжал из- под Талдома, где жил (отсюда название книги М.М. Пришвина — «Башмаки», поскольку талдомские обувщики считались в регионе башмачниками. — В.К.), к отцу заказывать сапоги (не хвалюсь: отец был сапожником экстра-класса). Потом дядя Миша подарил мне свою только что вышедшую книгу «Моя страна» с дарственной надписью. Где-то она и сейчас хранится. По тому же поводу приезжал и дядя Федя Панфёров, автор знаменитого в своё время романа “Бруски”»^[211].

Время действия отрывка — 1950-е, а поскольку М.М. Пришвин скончался в 1954 г., готовя третью редакцию «Моей страны»; очевидно, что он подарил будущему журналисту одно из первых изданий.

Мемуары Белова автодокументальны (хотя в них фиксируется ряд образов жителей Кимр и местных обычаев); мы полагаем, что автодокументалистика, пограничная краеведческому и литературному подходам, позволяет с высокой степенью надёжности связывать отдельные сегменты нашего исследования.

Упоминаются Кимры — в «обувной связи» — в романе А.Н. Рыбакова «Тяжёлый песок»: «Ещё до революции многие сапожники у нас изготовляли обувь на продажу. Конечно, наш город не Кимры, наша фабрика не “Скороход”, но изготовляет совсем неплохую продукцию.»^[212]

Рыбаков ещё раз подтверждает славу Кимр как обувного центра страны, уже не села, а города — это немаловажно, поскольку роман издан в 1970-е, следовательно, в советское время обувной промысел в Кимрах имел не меньшее значение, чем в царской России. А, возможно, и большее —

«Красная звезда» и «Стахановец» (писатель назвал кимрскую фабрику «Скороход», что, скорее всего, художественная неточность) производили тысячи пар обуви ежемесячно, и в афганскую кампанию, как и в прежние вооружённые конфликты, снабжали армию (традиция прервётся в 1990-е).

О неразрывной связи образа города с обувным производством говорят и «афганские» тексты. «Кимры» в них — не город, а произведённые в нём кроссовки. (Таким образом название города стало арго афганцев.) Это определение проникло не только в специальные словари, но и в художественную литературу. В «“Афганском” лексиконе», составленном Б.Л. Бойко и А. Борисовым, дано такое определение «кимрам»: кимры — «кроссовки обувного предприятия в г. Кимры»^[213]. И приведена цитата из книги А.Г. Боровика «Афганистан. Ещё раз про войну»: «Все пятьдесят десантников в кроссовках, которые солдат зовёт попросту “кимры”. Они дадут фору любым самым прочным “адидасам”, неизбежно разваливающимся после первой же сотни километров по каменистой пустыне или горной тропе»^[214][215].

Образ «прочных “кимр”» оказался устойчивым. В трилогии М.В. Семёновой и Ф.В. Разумовского «Ошибка “2012”» (см. первый роман «Игра нипочём») описывается разведчик:

«Смотрелась фигура колоритно. Куртка-«пакистанка» на искусственном меху, пятнистые штаны от казээса, новенькие “кимры” и кепка-“плевок”. Довершал антураж пулемёт РПК с обшарпанным от пережитого 224 стволом.»

В примечании к роману дано пояснение значению слова «кимры»: «кроссовки обувного предприятия города Кимры, известные своей фантастической износостойкостью»^[216], что не расходится с определением из

«“Афганского” лексикона», но обретает дополнительное качество: «фантастическую износостойкость», замеченную и А.Г. Боровиком. Миф о «кимрах» подтверждает и В. Иванов в электронной книге «На перекрёстках Афганской войны», где «кимры» названы «лучшей в мире обувью»:

«— На, держи, носи на здоровье, — и протянул вещмешок.

— А, что тут?

— Да ты не стесняйся, открывай — лучшая в мире обувь. А в “рейдах” ей цены нет — это “кимры”, кроссовки по-нашему, давай — примерь.

Сашка вытащил из мешка пару новых кроссовок.

— Лёгкие, как пушинка, и на ноге очень удобно сидят, спасибо, ребята!»^[217].

Что характерно, перечисленные авторы, объединённые афганской темой, к Кимрам (как к городу) отношения не имели, следовательно, речь идёт о достаточно объективной славе «извне», локально подтверждающей и многовековую славу кимрских обувщиков.

Афганские тексты — проявления гетеростереотипа по отношению к Кимрам, для появления которых не было необходимости знакомиться с локусом; промысел, ставший синонимом края в дореволюционное время, отразился в современных текстах. Очевидно, что это не случайное совпадение.