1.1.2 От торговых текстов к текстам литературным

В XIX веке к грамотам и описаниям экономического характера добавляются и художественные тексты, связанные с Кимрами; начинает формироваться тот самый текст, который является предметом нашего исследования.

Среди этих свидетельств одно эпистолярное. В мае 1837 г. Кимры впервые посетил представитель дома Романовых — великий князь Александр Николаевич, будущий император Александр II. 7 мая 1837 г. цесаревич отправил отцу, императору Николаю I, письмо, в котором, помимо прочего, было сказано: «Мы останавливались на половине дороги в богатом селе Кимры, принадлежавшем гр. Самойловой, и заходили там в церковь, построенную совершенно по образцу московского Успенского собора»^[54].

Отметим немаловажную характеристику Кимр: будущий Александр II называет Кимры «богатым селом», отмечая при этом церковь, построенную по образцу Успенского собора (имелся в виду Покровский собор). «3 церкви каменные»^[55] в Кимрах упоминал и В.Н. Татищев. С Покровским собором (кроме аналогии с Успенским) связаны «литературные происшествия» — в нём крестили А.А. Фадеева^[56][57]; здесь хранилась икона Иверской Божией Матери, покровительницы Кимр, которой Б.А. Ахмадулина просила ставить свечки (ныне икона находится в Преображенском соборе); она же посвятила святому месту следующие строки: «Урод и хам взорвёт Покровский храм,/ и

57 люто сгинет праведник в пустыне» .

Характеристикой locus communis (набора стереотипов, связанных с данной местностью) может стать отрывок из очерков московского бытописателя И.Т. Кокорева «Сибирка. Мещанские очерки»:

«Как понадобились кучеру новые сапоги, так кимряк. Это слово надобно пояснить для некоторых читателей. Кимряками называются сапожники, которые умеют шить одну русскую обувь, то есть сапоги величиною с ботфорты, фунтов в десять весом, крепко подкованные полувершковыми гвоздями.

«Кимряк» представляется едва ли не именем нарицательным, по «кимрякам» определяют принадлежность к сапожной братии, это слово в тот период — неофициальный синоним их деятельности. Обувное дело — главный промысел Кимр, что становится известным далеко за пределами села. И начинает формироваться образ кимряка, прошедший через множество текстов. В данном тексте мы узнаём о кимряке, что он — селянин, сапожник, исключительно владеющий искусством создания обуви.

В описании С.П. Шевырёва читаем следующее:

«Кожи сбываются исключительно в селе Кимре. Здесь крестьяне шьют сапоги, башмаки и галоши, и сбывают их в Москву. Я видел село Кимру: с первого разу заметны его довольство и богатство, проистекающие

59

от главного промысла.»

Несмотря на богатство села и обилие каменных построек (некоторые из них попали впоследствии в набор открыток, выпущенный в середине 2000-х, — «Каменный модерн»), большая часть Кимр была деревянной, а потому существовала опасность пожаров — известно, что купец Малюгин погиб во время одного из них. Кимряк-сапожник появляется и в этом тексте, однако новыми характеристиками не отмечается.

Писатель и деятель в области сельского хозяйства С.А. Маслов в «Заметках во время поездки по Волге от Твери до Костромы» приводит свидетельство, связанное с ещё одной кимрской константой:

«Часу в шестом пополудни показалась вдали пылающая Кимра. Прежде всего виднелась колокольня и большая, как собор, каменная, пятиглавая церковь с средним куполом и четырьмя по углам башенками; дым иногда застилал её от взоров; но вот показался огонь и в окнах колокольни, вот вспыхнули главы и на церкви, видно было, что загорелись стропила под крышею и огонь пробивался сквозь железные листы, вот огонь и в церкви. Кимра пылала вдоль всего берега и пламя переносилось от одного строения к другому без всякой помощи Всё, что глаз мог видеть вдоль большой улицы и по берегу Волги, было в пламени; полагали, что горит и сгорело до 600 домов, а осталось 30 или 40, и то не значительных»^[60].

Кимрские пожары как неизбежность того времени определяются лишь в дореволюционном периоде, поскольку обладали разрушительной силой — выгорало практически всё село. Масштабы кимрских пожаров не раз находили отражение в литературных текстах — преимущественно описательного характера. Образ горюющего кимряка зафиксирован писателем: «.общая скорбь, все сняли шляпы и начали вслух горевать, а многие молиться. Бедные кимряки не утерпели и, спрыгнув с парохода в воду, перешли к берегу в брод и побежали прямою дорогою через поля, не зная ещё об участи своих домов»^[61]. Этот фрагмент — первое описание кимряка, не сапожника-профессионала, а человека: чувствующего и переживающего, неспокойного и богомольного. Несмотря на «общие черты», оно немаловажно при формировании образа места — существует всего несколько описаний кимряков в отрыве от профессии.

Маслов концентрирует внимание ещё на одной характеристике: получив всероссийскую славу обувных мастеров, кимрские сапожники-кустари начали «халтурить»: «На палубе многие вели шутливый разговор, а в том числе и два товарища из Кимры. На вопрос мой: славится ли и теперь ваша Кимра сапогами? Как же, отвечал один из них; у нас многие готовят сапоги и для Москвы, а более для Петербурга; товар такой, что два дня поносишь, а на третий чини»^[62]. Свидетельства о качестве кимрской обуви и, одновременно, халтуре местных обувщиков, встречаются в литературе повсеместно. Н.А. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» называл товар кимрских кустарей «первейшим сортом»:

«Пошли по лавкам странники:

Любуются платочками,

Ивановскими ситцами,

Шлеями, новой обувью,

Издельем кимряков.

Товар первейший сорт!»^[63]

В.А. Гиляровский в «Москве и москвичах», подтверждая значение Кимр как одного из главных обувных поставщиков в столицу, не забывает о своеобычной характеристике сапожников:

«И там и тут торговали специально грубой привозной обувью — сапогами и башмаками, главным образом кимрского производства.

При анализе совокупности текстов, связанных с Кимрами, становится понятно, что «сапожная тема» — ключевая; это тот стержень, вокруг которого формируется непосредственно «кимрский текст» — кимрское бытие складывается вокруг обувной темы. Сапоги — основа и — основательность. О промысле — слово «Кимры» к этому времени становится едва ли не синонимом сапожного производства — находим упоминание в «Моей жизни» Чехова: «Я знал, что Кимры добывают себе пропитание сапогами.»^[65] (важен факт — Чехов пишет «Кимры», тогда как «сельское» наименование Кимр — «Кимра» — появляется множественное число вместо единственного). Этнограф и академик С.В. Максимов в книге очерков «Куль хлеба и его похождения» отмечает: «В Кимрах — сапожники»^[66]. Для жителя XIX века само сочетание звуков в слове «Кимры» имело «обувное» значение — аналогично другим топонимам, при упоминании которых возникает ряд ассоциаций (например, «Тула» ассоциируется с «пряниками», «самоварами», «ружьями» и т.п.).

Кимрский автор М.А. Рыбаков в годы юности выбрал литературный псевдоним «Макар Сапожник» и только после рекомендации А.М. Горького (это отмечено в романе М.А. Рыбакова^[67]) стал подписывать работы настоящим именем. Очевидно, что для молодого писателя слово «Сапожник» значило куда больше «Рыбакова»; как «Сапожник» он был своим в кимрском крае и, видя его публикации, к примеру, в областных газетах, у земляков не возникало сомнений в его кимрском происхождении.

Псевдоним, ставший прозвищем, сохранялся за Рыбаковым на протяжении всей жизни — попавший в 1960-е гг. в Кимры ленинградский писатель Ю.Ф. Помозов в «Случае с командировочным» описал встречу с писателем/сапожником/бухгалтером (долгие годы М.А.

«поломка» ботинка: «И — рраз! — моя подмётка отстала от носка. Глянул я на ботинок, а он уже на крокодила похож: так и разевает зубастую пасть!»^[68]. По совету местных жителей писатель обращается к сапожнику:

«— Живёт Макар Сапожник... хе-хе, за Кимеркой, на Зарецкой стороне, по улице Орджоникидзе, дом двадцать восемь.

— Фамилия, фамилия! — требую.

— Я же сказал: Сапожник. Макар Андреевич Сапожник. Такая его фамилия. Хе-хе!. .»^[69]

Очевидно, что «сапожник» уже в дореволюционное время становится составной частью образа кимряка и — образа места.

«Обувную» константу подчёркивает и Т. Готье в «Путешествии в Россию». В тексте также получает развитие образ кимряка: «.в Кимрах меня удивил праздничный вид городка: на берег высыпало всё или почти всё население. Разнёсся слух, что великий князь-наследник (великий князь Николай Александрович (1843-1865), сын Александра II. — В.К.) направляется в Нижний Новгород на “Русалке”. Несколько изящных туалетов, подражавших французской моде, правда с вынужденным опозданием, ведь всё же от Парижа до Кимр далеко, выделялись на национальном фоне ситцевых сарафанов с устарелым рисунком. Три девушки в маленьких андалузских шапочках, в зуавских куртках и вздутых кринолинах были поистине прелестны, несмотря на то, что и в них сквозило лёгкое подражание западной непринуждённости. Они пересмеивались друг с другом и, казалось, с презрением относились к роскошным сапожкам, которые носили другие жители, мужчины и женщины. Кимры известны своими сапогами, как Ронда (город в Испании. — В.К.) — гетрами^[70]».

Т. Готье предвосхитил обретение Кимрами статуса города (это случится только в 1917 г.; Готье проплывал мимо села в 1861 г.). Знание французом

кимрского промысла не случайно — во время пребывания в России Т. Готье тщательно изучал быт и архитектуру страны. Но для нашего исследования куда важнее описание кимряков. Богатые наряды подчёркивают формальность сельского статуса и — богатство его жителей, что стало следствием развития промысла и торговли.

Тем не менее, «сапожная тема» главенствует. Ей посвящено немало публикаций дореволюционного периода. Например, в путевых заметках врача и педагога А.И. Забелина «Корчева и Кимра»^[71] приводится диапазон цен на кимрскую обувь и сведения о её качестве; путешественник вспоминает о брани в адрес кимряков небогатых столичных покупателей, при этом «Кимерскими изделиями завалены все лавки и магазины, значит их охотно покупают»^[72][73]. Забелин, пожалуй, единственный (кроме очевидных суждений, что часть обуви — дорогая — делается качественной, а часть — дешёвая — хлипкой и недолговечной), даёт ответ о причинах спроса на халтурную кимрскую обувь:

«Прочная обувь дорога, а пощеголять хочется всякому, особенно молодому человеку, особенно же на гулянье, перед невестой, любовницей и т.д. Вот он и покупает щегольскую, но дешёвую обувь, зная, что она

73 послужит ему только на несколько парадных дней» .

И это тоже — часть образа места, благополучие которого было построено на симбиозе качества и обмана; сама обувь обретает образ — концентрируясь на описании халтурных её частей, литераторы подтверждают слова об осознанном браке.

Важная черта: в текстах местных краеведов и бытописателей Н.Г. Лебедева, М.В. Малюгина и А.С. Столярова кустари-халтурщики

совершенно не упоминались. Это вполне логично — подобная характеристика могла существенно повредить обувной торговле и, как следствие, благосостоянию Кимр.

Географическая — микротопонимическая — особенность Кимр нашла отражение в «Дневнике путешествия по Волге 1856 года» А.Н. Островского. Драматург вечером 1 июля 1856 г. приехал в Кимры и остановился «у Танюхи Горбунихи»^[74]. Интересующие нас подробности находим в описании следующего дня: «2 июля ходили по селу: были на берегу Волги, были в соборе у вечерни, потом ходили к зарецкому попу, который сообщил нам некоторые новости, потом ходили к зарецкому пономарю, единственному рыболову в Кимре, он взял с нас за стерлядь 50 копеек серебром и рассказал про ловлю. Хозяин трактира, в котором готовили стерлядь, дал несколько сведений о сапожниках»^[75]. 3 июля Островский покинул село, однако связь с Кимрами на этом не оборвалась; спустя почти двадцать лет, в письме от 8 июня 1874 г., Островский вновь упоминает населённый пункт: «Теперь у нас гостят и друг мой Сергей Арсеньевич (Волков. — В.К.), крестьянин из Кимры»^[76].

Приведённый фрагмент важен, в первую очередь, для выявления в «кимрском тексте» микротопонимики. Наиболее явной подобной единицей, относящейся к кимрскому краю, является Савёлово, нередко выделяемое в обособленный населённый пункт. До недавнего времени в официальном мандельштамоведении присутствовала неточность: в биографии поэта значилось, что летние и осенние месяцы 1937 г. О.Э. Мандельштам находился в посёлке Савёлово (версия подтверждалась воспоминаниями вдовы, Н.Я. Мандельштам, а также протоколом допроса О.Э. Мандельштама — после последнего ареста). Досадную ошибку удалось ликвидировать, в том числе благодаря настоящему исследованию — савёловская сторона

(правобережье Волги) вошла в черту Кимр за несколько лет до приезда в

77

город опальной семьи .

До тридцатых годов XX века основное микротопонимическое разделение Кимр было таким: Троицкая сторона (исторический центр) и Вознесенская сторона (отделённая рекой Кимркой). В просторечье Вознесенская сторона называлась Зарекой, ныне — Заречьем, районом города. Слово «Зарека» встречается в художественных источниках крайне редко, помимо упоминания Островским — в путеводителе по Волге Г.Г. Москвича («заречная часть села», 1905)^[77][78], в книге Ф.А. Тарапыгина «Волга- матушка» («заречная часть», 1914)^[79], в приведённом выше фрагменте книги Ю.Ф. Помозова («Зарецкая сторона», 1969)^[80], в статье Д.Г. Ефремова «История картины А. Саврасова» («зареченская церковь», 2008)^[81], в рассказе И.М. Михайлова «Кимры» («Зарека», 2009)^[82], в статье А.В. Полуботы «Деревянная симфония Кимр» («Заречье», 2012)^[83].

Таким образом, «Зарека» как независимый топоним появляется только у Островского и Михайлова, «зарецкий» — в книге Помозова, остальные упоминания более общие — «Заречье». Несомненно, названия районов, отделённых реками, и в других населённых пунктах имеют сходное происхождение, однако принадлежность к «кимрскому тексту» определяется и словами-орнаментами, такими как: «сапожник», «рыболов» — в данном случае у А.Н. Островского; «Вознесенская церковь» — среди прочих текстов

у Н.Г. Лебедева, Г.Г. Москвича, А.И. Солженицына; «Кимрка» — у В.И. Коркунова, Д.Г. Ефремова, М.Б. Бару, Г.А. Андреева, А.В. Полуботы и др. Наконец, Заречье в отдельных произведениях находится во взаимодействии с кимряками — например, в описываемой Ю. В. Помозовым сценке общения с М. А. Рыбаковым. Учитывая эту совокупность, мы можем говорить о возникновении самостоятельного микротопонима «Зарека».

Стихотворения А.А. Голенищева-Кутузова, жившего и работавшего на территории современного Кимрского района (около с. Печетово; в тот период Кимры входили в состав Корчевского уезда) ничего не добавляют образу места — поэт практически не бывал в Кимрах, предпочитая уездный центр Корчеву и — Петербург. Тем не менее, его имя — в парадигме значимых для Кимр писателей, выходят статьи о «кимрском бытовании» А.А. Голенищева- Кутузова, его творчество изучается на уроках краеведения, стихотворения зачитываются на заседаниях литературной группы «Вдохновение». Приведём фрагмент одного из характерных стихотворений А.А. Голенищева-Кутузова «кимрского периода»: «Бушует буря, ночь темна,/ Внимаю ветра завыванья./ Он, как бродяга, у окна/ Стучит и просит подаянья.»^[84] Пейзажных зарисовок и прочих образов, связанных с кимрским краем, в текстах А.А. Голенищева-Кутузова нами не обнаружено.

Существенными с точки зрения создания целостного образа Кимр можно назвать «Благонамеренные речи» (1872-1876) и «Современную идиллию» (1877-1883) М.Е. Салтыкова-Щедрина. Приведём один из фрагментов:

«На крутом берегу реки торговое село К[имры], с каменными домами вдоль набережной и обширным пятиглавым собором над самою пароходною пристанью. Паром на другой стороне.

Покуда паром черепашьим ходом переплывает на другую сторону, между переправляющимися идёт оживлённый разговор:

— Сапог в заминке (эта местность славится производством громадного количества сапогов)! совсем сапог остановился! — говорит один.

— Да что же такое случилось, что здешний сапог остановился? — любопытствую я.

— Аршавский сапог в ход пошёл — вот что!

— Как будто это причина? Почему же варшавский сапог перебил дорогу вашему, а не ваш варшавскому?

— Пошёл аршавский сапог в ход — вот и вся причина!

— Ловки уж очень они стали! — объясняет Софрон Матвеич, — прежде хоть кардону не жалели, а нынче и кардону жаль стало: думали, вовсе без подошвы сойдёт! Ан и не угадали!

— А такие права, что мы сапожники старинные, извечные. И отцы, и деды наши исстари землю покинули, и никакого у них, кроме сапога, занятия не было. Стало быть, с голоду нам теперича, по-твоему, помирать?

— А вы бы не фальшивили. По чести бы делали» ^[85]. [«Благонамеренные речи».]

В приведённом фрагменте подтверждаются выявленные ранее детали: развитая торговая инфраструктура, затухающий во второй половине XIX века сапожный промысел, вызванный фальсификатом — очевидно, жители села производили обувь в не меньших объёмах, но: «сапог в заминке» — арго сапожников-кустарей, бессмысленный без дополнительного объяснения для стороннего слушателя.

Деталь «сапог в заминке» абсолютно осознанна, но причину «остановления сапога» кустари видят не в халтурности производства, а в том, что конкуренты покусились на их исконную территорию — сапожное производство! Они не признают право профессиональной интеграции в сферу, сама эта мысль им чужда: «.мы сапожники старинные, извечные.»;

следовательно, сформирована их профессиональная идентичность; самопонимание определено; именно так формируется локальная идентичность и — дополняется образ кимряка.

Рыбная ловля, отмеченная ещё Островским, — один из сопутствующих кимрских промыслов. В этой связи характерен эпизод из воспоминаний Н.Я. Мандельштам: «Жители Савёлова работали на заводе, а кормились рекой — рыбачили и из-под полы продавали рыбу»^[86]. Отметим, что рыбная ловля в качестве кимрского промысла упоминается в текстах А.С. Столярова, Г.Г. Москвича, М.Б. Бару, И.М. Михайлова, А.В. Полуботы и др. Художественный пассаж А.Н. Островского о «единственном рыболове», как видим, подтверждения не находит — это преувеличение. Торговля рыбой была развита в Кимрах к XVI веку, о чём свидетельствуют «Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской Империи Археографическою экспедициею Императорской академии наук»^[87].

Стереотип, предложенный М.Е. Салтыковым-Щедриным (вице­губернатор Твери в 1860-1862 гг.), был сформирован «извне» — в произведениях местных авторов подобных профессиональных взаимоисключений (мы — сапожники, другие не имеют права ими называться) не встречается. Пошатнувшаяся традиция не перестаёт оставаться традицией. В.А. Гиляровский, описав «бракоделие» кимрских кустарей, в конце замечает: «Кимряки стали работать по чести, о бумажных подмётках вплоть до турецкой войны 1877-1878 годов не слышно было»^[88]. Существенная деталь: за двадцать лет до «Москвы и москвичей» В.А. Гиляровский в составленном им путеводителе «Волга» (1908) с совершенно иной интонацией говорит о Кимрах: «Улицы села замощены и производят приятное впечатление своей опрятностью; в селе

много лавок и магазинов, имеются банк, больница, клуб. Всеми этими жизненными удобствами Кимра обязана развитию кожевенной промышленности. Сапожным промыслом Кимра известна давно. Промысел совершенно изменил внешний образ жизни кимряка, сделав его более похожим на горожанина, чем на селянина. Из достопримечательностей можно указать на Покровский собор и храм Святой Троицы, обращающие на себя внимание архитектурой и грандиозностью»^[89][90].

Здесь образ Кимр свободен от гипербол — смещается и восприятие. Совершенно очевидно, что от авторского целеполагания зависит и структура образа места. Какой из них более достоверен? «Московский», не красящий кимрских обувщиков, или нейтральный «кимрский», оставляющий право на уважение? (О халтуре кустарей в путеводителе сказано так: «В настоящее время кимряки производят городскую обувь невысокого достоинства.»)

О кимрских промыслах — в частности, о сапожном — пишет П.Н. Полевой. Он опровергает мнение о «зажиточности» кимрских кустарей и «оправдывает» бракованные изделия: до того, как попасть на прилавок, кимрская обувь проходит через руки скупщиков и посредников; покупателю она достаётся по высокой цене, тогда как обувщик получает гроши, в этом и кроется причина халтуры: «Не имея достаточного вознаграждения за работу, он старается выехать только на внешней отделке, употребляя нередко на подошву вместо кожи лубок, сдирку (склейку из кожевенных стружек), даже плохой картон» .

Выше мы указывали и на обратный пример: низкая цена за обувь, приобретаемую «для форсу». Кимрские обувщики далеко не всегда обращались к перекупщикам: торговля в Кимрах, в которых процветало купечество, приносила немалый доход. «Бедность» становится частью образа «другого» кимряка — не зажиточного, не принадлежащего к купеческой

касте; в этом кроется ещё одна причина производства халтуры: некоторые кустари попросту не могли создать конкурентоспособную обувь и оставались за чертой бедности. П.Н. Полевой подтверждает и «государственную славу» обувщиков — им было поручено «изготовление обуви на армию в

91

последнюю турецкую войну» , после чего кустарям вновь пришлось «положить зубы на полку»⁹² — последнее, конечно, не совсем верно. Нищенское положение обувного села не позволило бы ему откупиться от графини Ю.П. Самойловой. Наконец, писатель приводит ещё один факт, яркий в отношении противоречивой «славы» кустарей: «Некоторые из кимряков, приняв участие в последней всероссийской выставке в Москве (в 1882 г.), показали, что могут производить изделия прекрасного качества. Беда, значит, заключается не в недостатке уменья, а в невыгодных условиях

93

производства.»

«Невыгодные условия производства» опровергаются не только самой жизнью (выкуп от Самойловой), но и многочисленными источниками. Неслучайно Кимры многократно фиксируются в качестве богатого села. Это подтверждает прозаик и очеркист Н.Н. Лендер в книге «Волга», открывающейся главой «До Кимры»: «Она куда представительнее, богаче и благоустроеннее (чем Корчева. — В.К.). Тут есть солидные каменные дома, на прилегающей к берегу большой мощёной площади — гостиница, пожарная часть с высокой каланчой; немного дальше — большое деревянное здание гостиного двора. Вообще Кимра сильно развитое, людное село,

94

имеющее около 7-ми тысяч жителей» .

Описание достаточно точное — к 1889 г. только экономические причины (иные ставки налогообложения) удерживали кимряков от смены статуса села на город. «Центр особого кустарного производства»⁹⁵, —

⁹¹ Там же. С. 186.

⁹² Там же.

⁹³ Там же.

⁹⁴ ЛендерН. Н. Волга. Очерки и картины. С картою Поволжья. — СПб.: Типография А.С. Суворина, 1889. —

^С₉₅^{. 4.}

⁹⁵ Там же.

отмечает Н.Н. Лендер. Причины развития кожевенного дела тривиальны: непригодная для ведения успешного сельского хозяйства земля, но и — потребность столицы в качественной обуви: «Они брали подряды в казну в 1807 и 1812 гг. и поставляли сапоги на русскую армию. В русско- турецкую войну 1877-78 гг. снабжал обувью наши войска кимряк Потапенко»^[91].

Обобщение вышесказанного находим в книге В.И. Ленина «Развитие капитализма в России»: «Центр промысла, село Кимры — “скорее походит на небольшой город” жители — плохие земледельцы, круглый год заняты промыслом; только сельские кустари бросают промысел во время сенокоса. Дома в с[еле] Кимрах городские, и жители отличаются городскими привычками жизни (напр[имер], “щегольством”). В “фабрично-заводской статистике” этот промысел до самого последнего времени отсутствовал, должно быть потому, что хозяева “охотно именуют себя кустарями”.»^[92]

Исследование В.И. Ленина наполнено цифрами — приведены данные о росте села, хозяйствах, работниках, суммах производства, видах деятельности, длине рабочего дня (14-15 часов) и т.д. (Например, «В 1881 г. считали 10 638 кустарей, а с отхожими — 26 000 чел., а сумму производства] в 3,7 млн. руб.»^[93].)

Приведёнными примерами отождествление Кимр с обувным промыслом не исчерпывается; сведения, отличные незначительными деталями (сузим рамки дореволюционной эпохой) встречаются в ряде исследований/путевых заметок/воспоминаний, в частности, в трудах П.П. Нейдгардта «Путеводитель по Волге»^[94], В.И. Покровского «Село Кимра. Статистическое описание 1871 года»^[95], Ф.М. Зеленева «Высочайшее посещение села

Кимры»^[96], В.М. Сидорова «По России»^[97], А.П. Субботина «Волга и волгари»^[98], И.Ф. Тюменева «От Ржева до Углича: путевые наброски»^[99], Г.П. Демьянова «Иллюстрированный путеводитель по Волге 1898 г. (от Твери до Астрахани)»^[100] и др. А.Я. Безчинский в «Путеводителе по Волге» (1903) называл Кимры «знаменитым промышленным селом»^[101], богатым селением; Г.Г. Москвич свидетельствует: «Сапожничество в Кимре существует очень давно и начало его установить трудно. Однако, известно, что уже в 1812 году Кимра обувала всю русскую армию»^[102].

Оценивая совокупность рассмотренных текстов, резюмируем: большинство из них — описательного характера, более пригодного для краеведческого дискурса. Однако и они значительны при формировании образа места. Определяются первые кимрские константы, художественно воссоздаются первые образы. Внимание ряда авторов концентрируется на образе кимряка, обладающего своеобычными чертами, в первую очередь, — профессиональными. Тема сапожного дела и торговля — превалируют. Это — основные локальные константы, созданные авторами «извне». Таким образом, к моменту появления первых текстов, написанных кимрскими авторами, гетеростереотип был уже сформирован.