<<
>>

§ 3.2. Правовая определенность позиций и итоговых выводов Конституционного Суда РФ в системе российского уголовнопроцессуального права

Доктриной российской уголовно-процессуальной науки в достаточной мере представлен анализ практической составляющей актов конституционного правосудия[383]. Широко известны и монографические работы исследователей, справедливо подчеркивающих положительные моменты функционирования конституционного правосудия для оптимизации уголовного судопроизводства России.

Не менее широко приведен также анализ, как в целом актов конституционного правосудия, внесших наиболее значимый вклад в формирование векторов текущей уголовно-процессуальной политики[384], так и отдельных актов конституционного правотворчества, ставших решающим фактором для минимизации той или иной коллизии в практическом применении российского уголовно-процессуального права[385].

В этой связи было бы явно непродуктивным, как простое перечисление этих актов с указанием вектора их приложения к конкретной проблеме российского уголовно-процессуального права, так и субъективные «классификации» тех же актов применительно к отдельным институтам, производствам, стадиям или этапам реализации исследуемой отрасли российского уголовнопроцессуального права.

Поясним. Во-первых, для целей работы слишком велик объем эмпирического материала, который должен быть принят «во внимание», с хотя бы минимальным анализом нормативного своего содержания[386]. Во-вторых, большинству из указанных актов уже даны объективные в целом оценки, и они вряд ли нуждаются в достаточно поверхностном своем «пересмотре» или в еще одном «одобрении». В-третьих, велика опасность субъективной интерпретации, и в итоге, столь же субъективной оценки тех конституционноправовых предписаний, которые до сих пор являются предметом дискуссий в доктрине и практике. Отсюда стоит согласиться с теми учеными, которые для целого ряда коллизионных правовых ситуаций отмечают определяющую роль именно актов конституционного правосудия, как оптимального средства разрешения возникших негативных коллизий.

Следует согласиться и с тем, что на определенном этапе функционирования российского уголовнопроцессуального права именно акты конституционного правосудия наиболее весомо и точно определяли векторы его развития по пути состязательности, процессуального равенства прав сторон в основных вопросах процесса, приоритетного обеспечения интересов и прав заинтересованных лиц[387].

Вместе с тем, следует разделить тревоги тех исследователей, которые в последние годы все более констатируют факты кардинального изменения названных векторов, отмечая в деятельности Конституционного Суда нарастающие акценты к усилению публичных начал уголовного судопроизводства

России, отстаиванию, прежде всего, государственного интереса - в ущерб интересу и правам частных заинтересованных лиц.

Верно и первое, и второе, и третье; тем не менее, это предмет самостоятельного, комплексного исследования с иным предметом и непосредственными задачами. Наш интерес и задачи сугубо утилитарны - дать анализ и выявить закономерности итоговых актов конституционного правосудия в контексте обеспечения состояния определенности российского уголовнопроцессуального права, причем как в статике, так и в динамике последнего.

Для актов официального толкования закона, как известно, есть определенные табу, одним из которых является тезис о том, что «нормативные разъяснения не содержат и не должны содержать самостоятельных правовых норм... Цель разъяснения нормы - установление смысла правила, его объяснение и уточнение. .Толкование не вносит и не может вносить поправок и изменений в действующие нормы. .Интерпретатор не создает право, а лишь выявляет, устанавливает государственную волю, выраженную в нормативном акте. Предмет исследования при толковании - правовая норма, за пределы которой при строгом режиме законности выходить нельзя»[388].

Отсюда ни Конституцией РФ, ни ФКЗ «О Конституционном Суде .» высшему органу конституционного правосудия не предоставлено право «издавать» нормативные правовые акты, общеобязательные для органов государственной власти и управления, общественных объединений, должностных лиц и граждан.

Это исключительная прерогатива Федерального Собрания РФ как конституционного органа законодательной власти (ст. 10, 105 Конституции РФ). Правомочие Конституционного Суда включает в себя проверку отраслевых норм, поставленных под сомнение обращением управомоченных заявителей, на предмет их соответствия букве и духу Конституции РФ. И в этом контексте обязательными для Конституционного Суда, - как официального интерпретатора права, - являются основополагающие принципы толкования, суть которых заключается в том, что: (1) суды не должны изменять суть закона под видом его интерпретации; (2) смысл толкования состоит в том, чтобы убедиться в действительном намерении законодателя и усилить эффективность его реализации; (3) суд обязан применять закон так, чтобы избежать возможности абсурдного решения[389].

Между тем, ряд актов Конституционного Суда в области российского уголовно-процессуального права явно вступают в противоречие с назначением этого органа, являя принципиально новые нормы права. Не всегда в ходе деятельности Конституционного Суда РФ выдержан и тезис о том, что в качестве дополнительного условия толкования должен быть учтен аргумент, что термины при названном толковании должны применяться в их обычном значении. Должна учитываться и вся история предыдущего толкования оспариваемой нормы[390].

Явно или завуалированно отступая от общепризнанных правил легитимной интерпретационной деятельности, Конституционный Суд явочным порядком «творит» новое уголовно-процессуальное право России под видом его толкования. При этом наблюдаются не только положительные, но и негативные моменты такого порядка. Поясним указанное на примерах актов конституционного правосудия, ставших дополнительным дестабилизирующим фактором в сфере применения российского уголовно-процессуального права.

(1). Суды не должны изменять суть действующего закона под видом его интерпретации.

Проанализируем, к примеру, Определение Конституционного Суда РФ от 21 декабря 2004 г. № 416-О и Определение от 16 марта 2006 г.

№ 61-О. Орган конституционного правосудия резюмирует: «нормы ст. 153 УПК РФ, ... гл. 35 УПК РФ и уголовно-процессуальный закон в целом не содержат положений, исключающих возможность принятия решения о соединении уголовных дел в судебных стадиях процесса»[391].

Отсюда и вывод высшего органа конституционного правосудия: соединение двух и более дел в одном производстве согласуется с функцией суда в состязательном уголовном процессе и в целом с назначением российского правосудия.

Возразим, содержат. В буквальных предписаниях нормы ч. 3 ст. 153 УПК РФ весьма однозначны: исключительным правом соединения уголовных дел в одно производство обладают руководитель следственного органа (форма расследования - следствие) или прокурор (форма расследования - дознание)[392]. Соответственно, в этом контексте нормы гл. 34 УПК РФ императивно обязывали судью при установлении оснований для соединения нескольких дел в одно производство в суде первой инстанции - выносить решение о возвращении данных дел прокурору (п. 4 ч. 1 ст. 237 УПК РФ). Причины указанного виделись в том, что назначению суда в состязательном уголовном судопроизводстве в принципе не соответствует правомочие суда, связанное с реализацией функции уголовного преследования.

Доктрина российского уголовно-процессуального права также была едина в этом вопросе, в том числе констатируя, что решение о соединении нескольких уголовных дел в одно производство изначально предполагает увеличение либо фактической, либо юридической стороны обвинения в отношении одного или нескольких обвиняемых и, соответственно, значительно ухудшает их положение[393].

Конституционный Суд, принципиально иначе «уяснил» эту ситуацию, иначе расставил акценты. Как следствие, то ли в силу известного лоббирования заинтересованных органов, то ли в силу прямого действия норм «живого конституционного права» Федеральным законом от 3 июля 2016 г. № 327-ФЗ уголовно-процессуальный закон дополнен статьей 239.2 УПК РФ, согласно которой право на соединение дел в одно производство предоставлено суду первой инстанции.

Указанное решение, правда, по букве закона принимается исключительно по инициативе одной из сторон, а не публичной инициативой суда. Однако эта оговорка закона, на наш взгляд, вряд ли изменит, как истинную сущность «спешно» реализованных нормативных новаций, так и подходы российской доктрины, однозначно усматривающей в указанном соединении элементы функции обвинения. Обвинения, повторимся, субъектом которого определен орган судебной власти.

Не соответствующими буквальной сути норм ст. 133 УПК РФ видятся также правовые позиции, изложенные в определении Конституционного Суда от 2 июля 2013 г. № 1057-О. По смыслу последних, расходы на оплату услуг представителя по делам частного обвинения не относятся к числу легитимных процессуальных издержек, а могут расцениваться как вред, причиненный лицу в результате незаконного уголовного преследования. Соответственно, эти расходы, как разъясняет высший орган конституционного правосудия, могут быть взысканы заинтересованными лицами лишь на основании и в порядке, предусмотренном ст. 1064 ГК РФ.

Как видим, речь идет о незаконном уголовном преследовании и, соответственно, о возмещении реабилитированному лицу, в отношении которого уголовное преследование незаконно осуществлялось, материальных расходов на представителя. В качестве последнего, по норме закона, могут выступать как адвокат, так и любое лицо, которому доверитель вполне доверяет (ч. 2 ст. 49 УПК РФ). Поскольку речь идет о возмещении, связанном с незаконным уголовным преследованием, применению в указанной ситуации, как представляется, подлежат специальные нормы публичного института реабилитации (гл. 18 УПК РФ), а не нормы закона, определяющие состав процессуальных издержек по делу.

Последние, действительно, не указывают на возможность возмещения указанных расходов по делу частного обвинения (чч. 1 -2 ст. 131 УПК РФ). Нормы института реабилитации, напротив, однозначны в этом вопросе, прямо предусматривая возмещение имущественного вреда, в том числе в части сумм, выплаченных «за оказание юридической помощи» (п.

4 ч. 1 ст. 135 УПК РФ). Однозначность последней нормы, во-первых, не связывает оказание указанной помощи с обращением реабилитированного исключительно к адвокату - речь идет в целом о расходах «за оказание юридической помощи». Во-вторых, ясен исходный посыл законодательной воли: эти расходы возмещаются в порядке публичного института реабилитации (гл. 18 УПК РФ), а не по правилам гражданского судопроизводства с принципиально иным распределением бремени доказывания и возложением иных обременений на заинтересованного (в нашем случае - реабилитированного) истца[394].

Субъективно подменяя буквальную волю закона своим пониманием его «истинной» сути, Конституционный Суд не задумывается особо ни о правовых последствиях сформулированных им «толкований», ни о принципиальных различиях в порядке и средствах доказывания (предмета и оснований анализируемого иска), соответственно, в уголовном и гражданском процессе. Не приняты во внимание и известные материальные и процессуальные затруднения заинтересованных лиц в отстаивании своего интереса в «рекомендуемом» гражданском процессуальном порядке. Проигнорировано и то, что апелляции высшего органа конституционного правосудия к нормам ст. 1064 ГК РФ неизбежно «включают» в предмет доказывания в этом процессуальном порядке вопросы исследования вины, распределения бремени доказывания, причинно-следственных связей, в свою очередь затрудняя процесс доказывания для законно реабилитированных лиц. Как следствие, трудно признать, что исследуемое «разъяснение-норма» находится в согласии с общими назначением права, как это сформулировано в нормах ст. 2 Конституции РФ.

В том же неоднозначном контексте Конституционный Суд разъяснил «истинный» порядок возмещения реабилитированному лицу имущественного вреда в виде сумм, выплаченных за оказание квалифицированной юридической помощи. Предметом коллизии явился вопрос о возмещении в порядке института реабилитации сумм, выплаченных защитнику обвиняемого за оказание юридической помощи, при условии, что сам обвиняемый ввиду содержания под стражей был не в состоянии пригласить указанного защитника. Соответственно, договор с адвокатом заключал один из близких родственников обвиняемого, и необходимые материальные расходы за оказание юридической помощи он также вносил из собственных средств.

Первоначально, не усматривая особой коллизии в этом вопросе, ответ относительно возможных решений сформулировал Верховный Суд РФ. Не усматривая принципиальной разницы в субъекте заключения договора, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда РФ сделала однозначный вывод о том, что возмещение указанных сумм охватывается нормативными предписаниями гл. 18 УПК РФ и иное разрешение вопроса о процессуальных издержках не основано на законе[395].

Казалось бы, проблема «закрыта»; тем не менее, еще через два года, вопрос стал предметом исследования в высшем органе конституционного правосудия. Последний, не считая целесообразным разрешать его в итоговом постановлении, тем не менее, сформулировал принципиально иные позиции в определении «с положительным содержанием». Согласно этим позициям, «если договор об оказании юридической помощи заключен не самим реабилитированным, а его родственником, право на возмещение вреда возникает, но реализовано оно может быть в порядке гражданского судопроизводства, с учетом положений ст. 1070 ГК РФ»[396].

Еще два года спустя Конституционный Суд, осуществив более глубокое познание, как норм института реабилитации (гл. 18 УПК РФ), так и норм, гарантирующих оказание квалифицированной юридической помощи, вынес по указанному вопросу очередное определение, содержащее более качественное «наполнение», ранее высказанных правовых подходов.

Как отмечено, суммы, выплаченные за оказание юридической помощи близкими родственниками лица, задержанного или помещенного под стражу (ст. 108 УПК РФ), подлежат возмещению реабилитированному только в том случае, если эти суммы были внесены близкими родственниками: (а) по поручению обвиняемого; (б) из его личных средств; либо (в) уплачены с согласия обвиняемого - с условием последующего их возмещения близким родственникам непосредственно реабилитированным лицом[397].

Естественно, в тех практических ситуациях, когда реабилитированному не удастся достоверно доказать: что близкие родственники действовали по его поручению; что перед арестом (задержанием) он оставил достаточно средств для выбора «нужного» адвоката; что он изначально обещал все и всем возместить, при условии своей потенциальной реабилитации, право на возмещение имущественного вреда так же возникает. Но, как отмечает Конституционный Суд, реализовано оно может быть лишь в порядке гражданского судопроизводства, с учетом положений ст. 1070 ГК РФ. Отсюда, морально-правовые векторы указанных итоговых выводов - к аресту (задержанию) надо готовиться заранее. Причем и материально, и «документально» (особенно в контексте необходимых поручений, расписок, «инструктажа» близких родственников).

Аналогично «озаботился» Конституционный Суд РФ и сугубо материальным аспектом производства указанных выплат. Так, в Определении от 2 апреля 2015 г. № 708-О Конституционный Суд формирует правовые позиции, согласно которым фактические и документально подтвержденные расходы, выплаченные доверителем адвокату за оказание квалифицированной юридической помощи, не являются императивом для суда, решающего вопрос о размере имущественных выплат в порядке гл. 18 УПК РФ. По смыслу конституционно-правовых позиций, «если судом будет установлено (на основании документов, заключений экспертов и иных специалистов), что заявленная сумма понесенных расходов не обусловлена действительной стоимостью юридических услуг в пределах существовавших на момент оказания ее рыночных значений, он присуждает к возмещению лишь сумму, являющуюся .. .объективно необходимой и достаточной в данных конкретных условиях для оплаты собственно юридической помощи»[398].

Обоснование цитируемого в критериях разумности и справедливости указанных выплат. Конституционный Суд предлагает уголовному судопроизводству аналоги «печально известных» норм ст. 333 ГК РФ. Однако в столь явной «заботе» о государственном интересе высший орган конституционного правосудия не задается вопросом о достоверных критериях действительной стоимости юридических услуг. К примеру, оказываемых известными московскими адвокатами, как правило, оценивающими свои познания «за час» и в свободно конвертируемых единицах, и адвокатами, практикующими на периферии; где, впрочем, «расценки», в зависимости от фигуры клиента или статуса юридически квалифицированного мэтра, так же кардинально отличны. Закономерен также вопрос: суд, разрешающий вопрос о компенсационных выплатах в порядке института реабилитации (гл. 18 УПК РФ), должен вдаваться в достоверную «стоимостную оценку» того или иного адвоката, или указанное не отнесено к дискреционному усмотрению суда, принимающего законное решение о размерах окончательных выплат? Если верно последнее, то это либо коррупциогенный фактор российского правосудия, либо будет поставлено в зависимость от наличия сугубо личностных факторов (в отношении «судья - адвокат»), что есть тождество первому.

Тревожит и то, что непосредственно судебная практика с одобрением восприняла векторы этих «конституционных» новаций. К примеру: апелляционным постановлением Московского городского суда от 7 августа 2013 г. № 10-7214/2013, с учетом критериев разумности и справедливости, кардинально снижена сумма документально подтвержденных расходов реабилитированного К. на оказание квалифицированной юридической помощи с 34 млн. рублей до 2 млн. 266 тыс. рублей. В обоснование указанного решения суд общей юрисдикции привел следующее:

согласно ч. 3 ст. 1 УПК РФ общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры РФ являются составной частью уголовно-процессуального законодательства РФ. Если международным договором установлены иные правила, чем предусмотрены УПК РФ, то применяются правила международного договора;

согласно ст. 41 Европейской конвенции от 4 ноября 1950 г. «О защите прав человека и основных свобод» при определении размера компенсации причиненного лицу имущественного ущерба применяется принцип справедливости возмещения[399];

с учетом общепризнанного и международного принципа разумности и справедливости суд удовлетворил указанное требование реабилитированного К. частично[400].

Между тем, в соответствии с правовыми позициями Конституционного Суда, изложенными в Постановлении от 2 марта 2010 г. № 5-П, суд, принимая решение о возможном возмещении вреда, причиненного незаконным уголовным преследованием, руководствуется как положениями ч. 1 ст. 135 УПК РФ, так и иными положениями законодательства, устанавливающими правила определения размера возмещения максимального вреда.

Повторимся, речь идет о правилах «максимально возможного возмещения вреда» по нормам национального законодательства и аналогам международных правовых актов (ЕСПЧ), а не о критериях «справедливого» и «разумного» - как суд общей юрисдикции пытается интерпретировать, казалось бы, именно эти стандарты судебной защиты должны быть ориентиром для суда при разрешении указанных споров. Тем не менее, как свидетельствует доктрина российского уголовно-процессуального права и обзоры текущей судебной практики, в последнее время все более формируются принципиально иные тенденции по минимизации возможных расходов и выплат государства с позиций субъективной (читай - публичной) «разумности»[401].

Серьезные возражения доктрины и коллизии в практике вызвало также «более глубокое» познание Конституционным Судом норм, связанных с правилами продления сроков содержания обвиняемого под стражей в случае возвращения уголовного дела из суда прокурору (ст. 237 УПК РФ).

Ранее, высший орган конституционного правосудия сформировал правовую позицию, согласно которой суд, возвращая уголовное дело прокурору, был обязан одновременно установить разумный срок для устранения выявленных им нарушений закона. При этом характеристики этого срока должны были императивно учитывать нормы ст. 109 УПК РФ, особенно в части того, что обвиняемый не может содержаться под стражей свыше предельных сроков установленных для той или иной категории преступлений[402].

Поскольку указанные правовые позиции были в целом основаны на сути чч. 3-7 ст. 109 УПК РФ, они были адекватно восприняты и продублированы постановлением Пленума Верховного Суда РФ № 41[403], обеспечивая, в том числе определенность в правовом положении обвиняемого, содержащегося под стражей на досудебном этапе. Одной из наиболее весомых гарантий указанной определенности был императив чч. 3-7 ст. 109 УПК РФ, суть которого в невозможности содержания обвиняемого под стражей в ходе предварительного расследования свыше предельных сроков установленных в названных нормах (6-12-18 мес.).

Однако, в Постановлении от 16 июля 2015 г. № 23-П[404] правовые позиции и итоговые выводы Конституционного Суда изменились кардинально. Сущность нового познания Суда была отражена таким образом, что отныне при возвращении дела прокурору вопрос о необходимости продления срока содержания обвиняемого под стражей решается судьей лишь с учетом сроков, установленных ст. 109 УПК РФ, но не по правилам данной статьи. Для того чтобы лучше понять всю «изящность» нового смыслового прочтения столь весомой процессуальной гарантии прав обвиняемого, как нормы чч. 3-7 ст. 109 УПК РФ, следует обратиться непосредственно, как к правовым позициям Конституционного Суда РФ, так и к практическим следствиям сформулированных итоговых выводов:

прежде всего, результатом «измененного» познания Суда стал исходный тезис о том, что институт возвращения дела прокурору (ст. 237 УПК РФ) есть «особый случай» и «особый порядок» движения уголовного дела в системе стадий и производств уголовного судопроизводства России, в принципе отличный от стадии предварительного расследования[405];

соответственно, на этот «особый порядок движения» или, ранее неведомый, «особый случай» не распространяются гарантии, предусмотренные ч. 4 ст. 109 УПК РФ, категорически запрещающие содержание обвиняемого под стражей свыше предельно установленных сроков. Исходя из разумных критериев (естественно, в усмотрении следственных органов), данные сроки подлежат продлению, поскольку иное, как отмечает Конституционный Суд, подвергало бы угрозе саму возможность осуществления правосудия[406];

нет, как следствие, и необходимости в окончании «особого движения» в разумные сроки, а равно в предоставлении обвиняемому материалов уголовного дела для ознакомления minimum за 30 суток до истечения известного предельного срока. Это же не предварительное расследование, а «особый случай» - значит, надо обращаться к разумности, как указанных сроков, так и предоставляемых для ознакомления материалов, а не к установленным законом гарантиям.

В итоге, как пишет, к примеру, А.С. Червоткин, в практику уголовного судопроизводства России фактически введен третий вид применения заключения под стражу - «на время возвращения уголовного дела прокурору». При этом, как указывает автор, этот порядок в принципе не имеет аналогов в действующем законе и является следствием исключительно конституционного толкования. Во-вторых, - отмечает этот же автор, - ввиду пробельности своего содержания, он же требует значительных усилий со стороны российского законодателя, ибо негативные коллизии предложенного конституционного толкования, как свидетельствует текущая судебная практика, объективируются по нарастающей[407].

В качестве коллизионных являются правовые позиции Конституционного Суда относительно правомочий суда первой инстанции к возвращению уголовного дела прокурору по правилам изменения к худшему. Напомним генезис подходов, правовых позиций и итоговых выводов Конституционного Суда применительно к этому предмету проверки:

в постановлении от 20 апреля 1999 г. № 7-П Суд однозначно констатировал назначение суда общей юрисдикции при состязательном строе судебного разбирательства: «состязательность в уголовном судопроизводстве во всяком случае предполагает, что возбуждение уголовного преследования, формулирование обвинения и его поддержание перед судом обеспечиваются указанными в законе органами и должностными лицами, а также потерпевшим»[408]. Соответственно, если суд при отсутствии соответствующих ходатайств сторон по собственной инициативе возвращает уголовное дело для дополнительного расследования или по мотиву необходимости изменения обвинения на более тяжкое, то тем самым он инициирует продолжение следственной деятельности по обоснованию обвинительного тезиса, что в корне противоречит конституционному принципу состязательности и назначению суда в уголовном процессе[409];

постановлением от 14 января 2000 г. № 1-П Суд признал неконституционными положения УПК РСФСР (1960 г.), предусматривающие право суда возвращать уголовное дело прокурору в связи с необходимостью привлечения к уголовной ответственности других лиц (обвиняемых) при невозможности выделить дело в отношении них в отдельное производство[410];

определением от 3 февраля 2000 г. № 9-О Конституционный Суд признает не соответствующим Конституции РФ полномочие суда возвращать уголовное дело прокурору в случае признания доказательств не имеющими юридической силы, если это повлекло невосполнимую в судебном заседании неполноту расследования[411].

Напомним, указанные акты принимались Конституционным Судом в период реализации наиболее активной фазы комплексной судебно-правовой реформы в Российской Федерации, одной из главенствующих целей которой было создание в России демократического, независимого, справедливого правосудия. Соответственно, познавая как общий смысл действующих конституционных велений, так и смысл непосредственно ч. 3 ст. 123 Конституции РФ, высший орган конституционного правосудия, как истину, как «живые конституционные нормы» объективировал указанные правовые позиции.

Однако к 2013 г. либо потребность в очередном этапе судебной реформы для Российской Федерации отпала, либо независимый, состязательный и справедливый суд уже создан, либо внешние условия «познания» сути тех же конституционных велений качественно изменились, но в Постановлении от 2 июля 2013 г. № 16-П[412] юридическому сообществу представлены кардинально иные правовые позиции.

Суть указанных «трансформаций» выражена в следующем: если в ходе судебного разбирательства суд общей юрисдикции сформирует внутреннее убеждение в том, что фактические обстоятельства содеянного, как они описаны в обвинительном заключении (обвинительном акте/постановлении), свидетельствуют о наличии признаков более тяжкого преступления или когда судом будут установлены новые фактические обстоятельства, свидетельствующие о необходимости квалифицировать деяние как более тяжкое, в таких случаях суд может самостоятельно квалифицировать преступление по соответствующей (в т. ч. «ухудшающей») статье Уголовного кодекса РФ. Столь же вправе суд возвратить данное уголовное дело прокурору, указав в мотивировочной части своего решения: какие именно обстоятельства свидетельствуют о совершении подсудимым более тяжкого преступления, и тем самым, определить непосредственные задачи обвинительной власти по возвращенному делу. Следствия реализации указанных правомочий, в том числе, проявляются в прямых предписаниях органам уголовного преследования: в каком направлении следует осуществлять дальнейшее формирование и обоснование обвинения[413].

Таким образом, посредством правовых позиций и итоговых выводов Постановления от 2 июля 2013 г. № 16-П Конституционный Суд, во-первых, фактически устранил из уголовного судопроизводства России фундаментальное правило о запрете поворота к худшему. Во-вторых, иначе расставил акценты в понимании роли суда в состязательном уголовном процессе.

В соответствии с новым конституционным «познанием» суд общей юрисдикции уже не связан ни тем обвинением, по которому обвиняемый предан суду, ни позицией стороны обвинения в ходе судебного разбирательства. Являясь не только властным субъектом доказывания, но и конституционным органом власти, суд самостоятельно познает как фактические обстоятельства дела, так и осуществляет их правильную правовую оценку. Отсюда, если внутреннее убеждение суда, сформированное по итогам познания, кардинально расходится с позициями стороны обвинения, в т. ч. поддерживаемыми в ходе судебного рассмотрения дела, суд имеет полное право не соглашаться с предъявленным обвинением, с юридической квалификацией содеянного, с правильностью установления фактических обстоятельств дела. Обоснование и мотив указанного - необходимость исправления судебной ошибки и конституционное предназначение суда в постановлении именно правосудного приговора. Естественно правосудного - с внутренних (личностных) позиций суда.

При этом ни высший орган конституционного правосудия, ни суд общей юрисдикции в принципе не считают возможным входить в обсуждение вопросов о том, что итоговая юридическая квалификация содеянного это не только логическая операция, но и необходимое описание преступного деяния, всех фактических обстоятельств содеянного в соответствии с диспозицией уголовно-правовой нормы. Изменение квалификации - практически всегда иная оценка фактических обстоятельств дела, объясняющая (обосновывающая) выбор конкретной уголовно-правовой нормы. И это уже новая формула обвинения, субъектом обоснования которой выступает независимый орган судебной власти[414], а не сторона в процессе.

Неудивительно, что при оценке сущности и следствий этого акта конституционного правосудия доктрина российской уголовно-процессуальной науки разделилась на два практически непримиримых лагеря. Если одни из ученых категорически не восприняли, кардинально изменившееся «познание» судей высшего органа конституционного правосудия, прямо указывая на пагубные последствия «конституционных новаций»[415], то другие, напротив, пытаются обосновать приоритеты в поддержании публичной законности, на страже которой должен быть, в том числе, «состязательный» суд[416].

Как известно, Федеральным законом от 21 июля 2014 г. № 269-ФЗ «О внесении изменений в статьи 236 и 237 Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации» законодатель «исполнил» указанное решение Конституционного Суда, дополнив ч. 1 ст. 237 УПК РФ пунктом шестым, который практически копирует выводы, содержащиеся в резолютивной части исследуемого постановления. В итоге, 2 августа 2014 г. резолютивная правовая позиция постановления от 2 июля 2013 г. № 16-П, по факту, утратила свое регулирующее значение, уступив регулирующее воздействие предписаниям кодифицированного федерального закона, который приведен в соответствие с Конституцией РФ (в ее интерпретации Конституционным Судом РФ).

Однако указанное не нивелирует ни сути, ни юридических следствий правовых позиций суда, изложенных в описательно-мотивировочной части указанного постановления. В отличие от норм вышеуказанного федерального закона мотивировочная правовая позиция исследуемого постановления, с новым обоснованием пределов независимости суда при отправлении правосудия, сформулирована куда как более широко, чем резолютивная, ограниченная исключительно констатацией возможности возвращения дела прокурору в случае обнаружения судом оснований для более тяжкой (более «точной») квалификации.

Закономерен вопрос: насколько эта правовая позиция может и должна быть распространена на иные формы отправления правосудия, так или иначе ограничивающие волю суда в принципиальных вопросах процесса? Или в силу высшей юридической силы актов конституционного правосудия и их прямого действия она автоматически применима к любому из производств в российском суде?

Например, стороной защиты заявлено ходатайство об исключении доказательств по правилам предварительных слушаний. Ни к судебному заседанию (ст. 234-235 УПК РФ), ни в самом судебном заседании сторона обвинения не представила возражений по сути этого ходатайства. Согласно ч. 5 ст. 235 УПК РФ судья в этой ситуации императивно обязан удовлетворить ходатайство об исключении оспоренных доказательств. На указанный алгоритм действий и решений суда указывает и практика высших судебных инстанций России. Свидетельством тому: Кассационное определение Верховного Суда РФ от 30 ноября 2005 г. № 22-005-15сп, в котором прямо указано, что «согласно ч. 5 ст. 234 УПК РФ суд удовлетворяет ходатайство об исключении доказательства без рассмотрения вопроса по существу, если другая сторона не возражает против этого». Однако в контексте правовых позиций, изложенных в постановлении от 2 июля 2013 г. № 16-П, указанный алгоритм уже не является единственно верным. Внутреннее убеждение суда может отражать иную позицию о доказательственном значении «оспоренных» сведений. А поскольку при новом понимании «правильного» состязательного правосудия, суд в принципе не обязан следовать ни закону, ни требованиям сторон, его ограничивающим, решение о судьбе, как заявленного ходатайства, так и самого доказательства может быть принципиально отличным.

Аналогично, под предлогом той же декларируемой Конституционным Судом РФ «независимости» и актуальной потребности в законном отправлении правосудия, по идее, могут быть поставлены под сомнение:

нормы ч. 7 ст. 246 УПК РФ, обязывающие суд общей юрисдикции к прекращению производства по делу при отказе государственного обвинителя от обвинения. У суда ведь на этот момент может быть принципиально иное внутреннее убеждение - как о действительных фактических обстоятельствах дела, так и видах необходимых итоговых решений по делу (примеры тому - отчасти, уже приводились);

нормы ч. 3 ст. 389.8, п. 4 ч. 1 ст. 401.5, п. 4 ч. 1 ст. 412.4 УПК РФ, обязывающие суд к прекращению апелляционного, кассационного или надзорного производства при отзыве жалобы заявителем. Напротив, с учетом правовых позиций постановления от 2 июля 2013 г. № 16-П возможна мотивировка самостоятельных решений суда: суд инициативно «видит» в материалах дела существенное нарушение закона, и его конституционное предназначение не позволяет ему его игнорировать, несмотря на отзыв жалобы;

с тех же публичных позиций можно не принимать добровольное примирение сторон по делу частного обвинения (ч. 2 ст. 20 УПК РФ). При условии, конечно, что суд в силу своей независимости и убежденности усматривает в указанном акте явное нарушение публичного интереса и инициативно считает, что указанное решение не соответствует целям отправления справедливого правосудия.

Перечень подобных ситуаций и, как следствие, публично инициируемых судом производств можно множить до бесконечности. Благо высказанные конституционно-правовые позиции указанное вполне позволяют, да и практика нарабатывает примеры, как указанной независимости, так и нового понимания правосудия, столь решительно предложенного Конституционным Судом.

(2) Смысл толкования состоит в том, чтобы убедиться в действительном намерении законодателя и усилить эффективность его реализации.

Налицо в деятельности Конституционного Суда и сугубо субъективные моменты в понимании сути проверяемой нормы, когда действительное намерение законодателя подменяется результатами интерпретационного познания судей высшего органа конституционного правосудия.

К примеру, в соответствии с правовыми позициями, сформулированными в Определении от 12 ноября 2008 г. № 1075-О-О, ходатайство следственных органов «о продлении срока содержания под стражей должно быть представлено в суд не позднее чем за 7 суток до его истечения»[417]. При явной пробельности закона в нормативном определении этого срока судьи, реализующие оперативный судебный контроль (ст. 108-109 УПК РФ), естественно восприняли указанную правовую позицию как исходный императив.

Между тем, нормы ч. 8 ст. 109 УПК РФ (в буквальном своем толковании), к предписаниям которой собственно и обращается Конституционный Суд, регламентируют исключительно ситуацию, связанную с возможным продлением предельного срока содержания обвиняемых под стражей (6-1218 мес.). Причем, по буквальному смыслу, регламентируют применительно к ситуации: когда обвиняемый уже приступил к изучению материалов уголовного дела, оконченного расследованием, но не успевает окончить ознакомление в срок 30 суток. На правомерность этого толкования указывают, как виды возможных решений суда (пп. 1-2 ч. 8 ст. 109 УПК РФ), так и общий контекст взаимосвязанных предписаний чч. 5, 6, 7 и 8 ст. 109 УПК РФ. Именно последние в своей телеологической связи последовательно регулируют ситуацию, связанную с окончанием расследования и ознакомлением обвиняемого («предельно» содержащегося под стражей) с материалами уголовного дела[418]. Вне общего контекста, регулируемой ситуации, нормам ч. 8 ст. 109 УПК РФ, естественно, «придан» принципиально иной смысл. В данной связи безоговорочно считать, что Конституционный Суд уяснил именно действительное намерение законодателя, как представляется, нет оснований.

Есть сомнения в том, что Суд уяснил действительную волю закона и явно усилил эффективность его реализации и в Определении от 20 декабря 2005 г. № 474-О. Судом утверждается, что невручение копии обвинительного заключения (обвинительного акта) защитнику обвиняемого не является основанием для возвращения уголовного дела прокурору, и для надлежащего обеспечения прав обвиняемого практически нет нарушения в том, что копию этого акта вручит защитнику непосредственно суд[419].

Действительно, нормы п. 2 ч. 1 ст. 237 УПК РФ отсылают исключительно к обеспечению названных прав обвиняемого. Невручение копии обвинительного заключения (акта/постановления) защитнику последнего, несмотря на нормы ч. 2 ст. 222 УПК РФ, не фундаментальная правовая проблема - «получит в суде». И, скорее всего, защитнику будет предоставлено достаточно времени для всестороннего анализа этого акта на предмет его законности и обоснованности, для заявления обоснованных ходатайств о назначении предварительных слушаний, в том числе в связи с юридической или фактической сутью этого акта.

Однако столь же возможно, что суд не станет входить в обсуждение этих «частных» процедурных моментов (примеры тому имеются). И в этом случае, в том числе в контексте позиций органа конституционного правосудия, сформулированных в постановлении от 8 декабря 2003 г. № 18-П., в наличии уже существенное нарушение прав обвиняемого на защиту от обвинения. Последнее, согласно правовым позициям постановления от 8 декабря 2003 г. № 18-П, - безусловное основание для возвращения уголовного дела прокурору (п. 1 ч. 1 ст. 237 УПК РФ). Отсюда и озвученные сомнения в «весомом» вкладе Конституционного Суда РФ в повышение эффективности исследуемых и таким образом познанных норм.

В соответствии с правовыми позициями, изложенными в Определении от 5 июля 2000 г. № 150-О, полный или частичный отказ государственного обвинителя от обвинения в ходе судебного разбирательства, а также изменение им обвинения в сторону смягчения предопределяют принятие судом соответствующего решения. По смыслу указанных положений, поясняет Конституционный Суд, единственно возможным решением для суда, в том числе в ходе реализации предварительных слушаний, выступает решение о прекращении производства по делу полностью или в части отказа[420].

Принципиально иные подходы сформулированы в Постановлении от 8 декабря 2003 г. № 18-П, т. к., ибо указанное решение может быть принято судом исключительно на основе непосредственного исследования доказательств по делу и императивного выслушивания итоговых позиций сторон. Фактически - по окончании прений в суде первой инстанции[421].

Практика, как уже отмечалось, содержит примеры решений суда о прекращении производства по делу, принятых по указанному основанию, в ходе предварительных слушаний[422], и безоговорочной отмены аналогичных решений, в том числе в виду нарушения «правил» постановления Конституционного Суда от 8 декабря 2003 г. № 18-П[423].

В соответствии с позициями, сформулированными в Определении от 17 декабря 2009 г. № 1640-О-О, «обвинительный приговор не может быть основан на предположениях и постановляется лишь при условии, что в ходе судебного разбирательства виновность подсудимого в совершении преступления подтверждена совокупностью исследованных судом доказательств, отвечающих критериям относимости, допустимости и достоверности»[424].

Оставим за рамками спора критерии относимости и допустимости, к которым обращается Суд, и осуществим анализ достоверности как непосредственно доказательств, исследуемых судом, так и внутреннего убеждения суда о виновности, формируемого на основе указанного исследования. Как верно отмечает Л.М. Карнеева, критерий «достоверность» не имеет степеней (вероятностей) своего выражения и характеризует такой уровень познания (доказанности) исследуемого предмета, который верифицируется исключительно как истина (истина = достоверность)[425].

Отсюда единство воли закона и констатаций высшего органа конституционного правосудия о невозможности постановления обвинительного приговора на основе предположений, слухов, догадок. Однако, не менее известны усилия Конституционного Суда к повышению эффективности в реализации тех или иных норм отраслевого закона. И, видимо, в названных целях Суд несколько «уточнил» свои правовые позиции относительно правил доказывания, в частности, поясняя, что «предположительные и вероятностные выводы, содержащиеся в заключении эксперта, могут быть использованы для обоснования приговора, так как это не составляет нарушения презумпции невиновности» [426]. Как следствие, для каждого случая у суда общей юрисдикции в наличии «свой» прецедент высшего органа конституционного правосудия, к которому и следует легитимно апеллировать при обосновании приговора.

Аналогично «выявлена» истинная суть уголовно-процессуального закона в Определениях от 14 октября 2004 г. №326-О и от 20 октября 2011 г. № 1448-О-О. Согласно правовым позициям первого акта; «...ст. 142 УПК РФ не содержит положений, которые противоречили бы нормам уголовнопроцессуального закона, устанавливающим порядок доказывания по уголовным делам, в том числе ст. 75 УПК РФ, и отменяли бы обязательность их соблюдения при оглашении в ходе судебного следствия сделанного заявления о явке с повинной»[427].

В соответствии с правовыми позициями второго акта (от 20 октября 2011г. №1448-О-О), «... сведения, полученные от обвиняемого в ходе явки с повинной (в том числе при отсутствии защитника и при отказе от изложенных сведений в дальнейшем), - являются допустимым доказательством». Соответственно, суд общей юрисдикции в принципе не обязан принимать во внимание как отказ обвиняемого от указанной явки с повинной, так и доводы о том, что она написана в отсутствие защитника, с применением насилия, угроз, отсутствия реальной защиты.

Как следствие, Верховный Суд РФ вполне определился в данной «дискуссии», изначально пресекая любые сомнения судей общей юрисдикции в доказательственном значении сведений, полученных от лиц при явке с повинной, но в отсутствие при этом квалифицированной юридической помо-

щи[428].

Столь же двойственными с позиций определенности права видятся и констатации высшего органа конституционного правосудия, согласно которым, для одной ситуации, деятельность суда по реализации предварительных слушаний (гл. 34 УПК РФ) не может характеризоваться как судебное разбирательство, ибо под последним понимается исключительно судебное заседание судов первой, второй и надзорной инстанции[429]; для другой ситуации эта же деятельность однозначно характеризуется Конституционным Судом РФ как деятельность суда первой инстанции[430]. Между тем, напомним, официальное именование раздела IX УПК РФ, озаглавленною именно как «Производство в суде первой инстанции».

В качестве «наивного» охарактеризовано российской уголовно- процессуальной доктриной Постановление от 19 декабря 2015 г. № 33-П[431]. Посредством содержания и правовых позиций этого акта Конституционный Суд не столько проверил и оценил в конституционном контексте все более нарабатываемую практику взлома адвокатской тайны в уголовном процессе, сколько сформулировал «благие» пожелания к следственным органам, реализующим обыски в отношении адвокатов[432].

Следует напомнить суть спора, послужившего предметом оценки Конституционного Суда: 5 октября 2014 г. Октябрьский районный суд г. Новосибирска удовлетворил ходатайство следственных органов о производстве обыска в помещениях Новосибирской городской коллегии адвокатов, адвокатов других адвокатских образований г. Новосибирска, а также ООО «Аудиторская служба «Нобл Компани» (ст. 165 УПК РФ). В рамках указанной процедуры суд разрешил не только осмотр всех адвокатских производств, но и изъятие всех предметов и документов, в т. ч. на электронных носителях, которые могут иметь отношение к расследуемому делу. В тех же целях и тем же решением разрешен личный обыск всех адвокатов и прочих лиц (клиентов), которые могли находиться в обыскиваемых помещениях.

Указанное, в полном объеме, было реализовано следственными органами и вызвало весьма негативную реакцию со стороны адвокатского сообщества. В итоге, как постановление районного суда (ст. 165 УПК РФ), так и непосредственно процессуальная форма реализованных обысков были обжалованы в суд апелляционной инстанции. Определяющими стали возражения на то, что в ходе обысков принудительному осмотру, перлюстрации с помощью технических средств и изъятию были фактически подвергнуты все адвокатские производства, вне зависимости от их отношения к конкретно расследуемому на данный момент уголовному делу.

Апелляционный суд, естественно, отказал в удовлетворении жалобы адвокатов, полагая, что все из осмотренных и изъятых адвокатских производств имеют отношение к делу. Что же касается конкретных действий следственных органов по производству обыска, то заинтересованные лица могут обращаться за судебной защитой в порядке ст. 125 УПК РФ.

Редкое единство позиций суда, реализующего оперативный судебный контроль, и суда апелляционной инстанции побудило адвокатское сообщество к обращению в высший орган конституционного правосудия. Цель обращения, в том числе, получить разъяснение конституционности не только норм п. 7 ч. 2 ст. 29, ч. 4 ст. 165 и ч. 1 ст. 182 УПК РФ, но и наработанной следственной практики их применения.

Обращение было признано приемлемым для конституционного рассмотрения по существу. Однако следствием реализованного познания и итоговых выводов Конституционного Суда необъяснимо оказался анализ конституционности единственно норм, поставленных под сомнение заявителями. Вместо того чтобы оценить конституционные реалии норм УПК РФ в их бытии российской следственной практики, Конституционный Суд сформулировал ряд «благих» пожеланий - как к следственным органам, так и к адвокатскому сообществу в целом:

Суд констатирует, что конкретизация судом (в постановлении, вынесенном по правилам ст. 165 УПК РФ) предмета обыска изначально предопределяет недопустимость изъятия следственными органами всех без исключения адвокатских производств; равно как и недопустимость их изучения или публичного оглашения следователем, фиксации их содержания посредством научно-технических средств. Если конкретнее - Суд констатирует, что в рамках обыска следователь вправе осматривать и изымать только те предметы и документы, которые перечислены в постановлении суда.

Допустим, судьям Конституционного Суда (в контексте исследуемого вывода) в принципе неизвестна тактика реализации обыска. Между тем, по сути последней, прежде чем что-то конкретно указанное в вышеназванном постановлении изъять его надо сначала найти, осмотреть, ознакомиться с содержанием, в том числе на предмет отношения к делу. Соответственно, на законных основаниях будут осмотрены все документы, все электронные носители информации, находящиеся в офисе адвокатского объединения. При значительном количестве последних - ничто не препятствует следователю внести их протокол и изъять, с целью всестороннего осмотра и изучения уже непосредственно в следственном органе (что и было реализовано). В итоге, системной оценке подлежала именно правомерность указанной практики следственных органов, а не констатация субъективной «уверенности» высшего органа конституционного правосудия в рассудительности и благоразумии российских следственных органов - как в отношении предмета, так и пределов, принудительно осуществляемого обыска.

Конституционный Суд рекомендует адвокатам изначально сотрудничать со следствием и, не порождая коллизии, сразу и добровольно выдать искомое. Однако при всей пацифистской направленности этих «конституционных» рекомендаций несколько забывается, что для адвоката определяющими являются интересы доверителя, а не «общее» дело борьбы с преступностью. Кроме того, чтобы плодотворно «сотрудничать», надо примерно знать: какие именно предметы и документы столь интересны для следствия, как далеко «простираются» эти интересы. И не факт, что следователь благородно оценит такое сотрудничество и не приступит к принудительному производству обыска, не удовлетворившись фактом добровольной выдачи документов.

Конституционный Суд выражает надежды, что российский следователь точно изымет только то, за чем конкретно явился. Однако, при всем уважении, как к отмеченному правосознанию следователей, так и к правосознанию судей высшего органа конституционного правосудия, нужно отразить, что в содержании жалобы в Конституционный Суд заявители/адвокаты, напротив, указывают на принципиально иные тенденции следственной практики. Изъяли - все; не отказали, естественно, и в производстве личных обысков в отношении адвокатов и присутствующих клиентов. И в этом контексте «благие» пожелания органа конституционного правосудия к следственным органам (без явной нужды повальных обысков не проводить, все досье адвокатов не перелистывать..[433]) есть не столько искомые конституционные смыслы, сколько публичные декларации «про правовое государство и гражданское общество».

И, напротив, на наш взгляд, принципиальные позиции и выводы Суда, согласно которым вся информация, полученная за рамками конкретного дела и конкретного предмета судебного «разрешения», должна признаваться недопустимой для целей доказывания, скорее всего, весьма эффективно и скоро «отбила» бы посылы следственных органов и к повальным обыскам, и к излишнему любопытству.

(3) Суд обязан применять закон так, чтобы избежать возможности абсурдного решения. И доктрина, и практика уголовного судопроизводства России в избытке содержат также примеры объективации таких актов конституционного правосудия, которые в случае буквального их применения приводят не только к коллизии в правовых отношениях, но и к определенному абсурду в общем понимании и применении российского уголовнопроцессуального права.

Рассмотрим, к примеру, Определение от 27 мая 2010 г. № 777-О-О. По сути этого акта сформулировано предписание, смысл которого в том, что «одно и то же лицо по одному и тому же событию преступления не может быть одновременно признано и обвиняемым, и потерпевшим»[434].

На первый взгляд, безукоризненная правовая позиция, в принципе отрицающая при производстве по уголовному делу одновременное соединение в одном лице процессуального статуса потерпевшего и обвиняемого. Тем не менее, при более скрупулезном анализе УПК РФ эта же правовая позиция являет непреодолимую коллизию с нормами ч. 3 ст. 321 УПК РФ. Предписания последней, напротив, допускают возможность соединения в одно производство жалобы частного обвинителя (потерпевшего) и встречной жалобы обвиняемого. Одним из следствий такого решения мирового судьи является то, что «допрос этих лиц об обстоятельствах, изложенных ими в своих заявлениях, проводится по правилам допроса потерпевшего, а об обстоятельствах, изложенных во встречных жалобах, - по правилам допроса подсудимого» (ч. 3 ст. 321 УПК РФ). В итоге и обвиняемый (подсудимый), и потерпевший по одному и тому же событию (деянию частного обвинения; ч. 2 ст. 20 УПК РФ) и в рамках одного уголовного судопроизводства одновременно пребывают и в статусе потерпевшего, и в статусе обвиняемого, естественно, с вытекающими отсюда правовыми последствиями.

Как следствие, несмотря на однозначные позиции Конституционного Суда о том, что государственные органы и должностные лица, ведущие уголовный процесс, не вправе применять закон в ином смысле, чем в том, который нашел свое отражение в актах конституционного правосудия[435], ни законодатель, ни практика не видят особых оснований к отказу от норм ч. 3 ст. 321 УПК РФ.

Вопросы вызывают и правовые позиции, изложенные в Определении от 19 октября 2010 г. № 1364-О-О и от 29 сентября 2011 г. № 1306-О-О. По сути последних, Суд пришел к выводу о том, что нормы ч. 3 ст. 162 УПК РФ «не предполагают применение по приостановленному делу меры пресечения в виде подписки о невыезде и меры процессуального принуждения в виде временного отстранения обвиняемого от должности»[436].

Конституционный Суд императивно обязывает следственные органы к отмене мер пресечения и иных мер процессуального принуждения в случае приостановления производства по делу, полагая дальнейшее их применение незаконным и необоснованным. Между тем, нормы гл. 28 УПК РФ не содержат подобных запретов. Более того, предписания ч. 4 ст. 210 УПК РФ прямо указывают на то, что в случае приостановления производства по делу и объявлении обвиняемого, подозреваемого в розыск следователь, в том числе, обязан решить вопрос о применении к нему одной из мер пресечения.

Указанное, как видим, расходится с позициями Конституционного Суда. Отсюда и позиции практики уголовного судопроизводства России, не особо стремящейся к безусловному выполнению «конституционных» императивов.

Несколько «поверхностными» видятся и правовые позиции Конституционного Суда, изложенные в Определении от 16 декабря 2010 г. № 1658-О- О. Анализируя нормы ст. 176, 177 УПК РФ, Суд, в частности, утверждает, что данные нормы не предусматривают «производства осмотра жилища без согласия проживающих в нем лиц или без судебного решения до возбуждения уголовного дела». Соответственно, отмечает Суд, следственные органы обязаны возбудить перед судом соответствующее ходатайство и получить решение суда (ст. 165 УПК РФ)[437].

Нормы ст. 165 УПК РФ более полно и точно регламентируют этот вопрос. В соответствии с ч. 5 ст. 165 УПК РФ, в исключительных случаях, когда производство осмотра жилища (места происшествия) не терпит отлагательства, указанное следственное действие может быть произведено на основании постановления следователя (дознавателя) без получения судебного решения, но с последующей судебной проверкой законности и обоснованности своего производства. В итоге, как доктрина российского уголовнопроцессуального права[438], так и следственно-судебная практика[439], несмотря на указанные констатации органа конституционного правосудия, достаточно однозначны в правильном понимании как порядка реализации указанного осмотра, так и легитимности конечных его результатов.

Тем более что в определении от 6 июля 2010 г. № 911-О-О и от 20 марта 2007 г. № 218-О-О Конституционный Суд РФ формулирует аналогичные этому пониманию выводы[440].

В качестве определенного правового абсурда можно назвать конституционно-правовые позиции, согласно которым норма п. 3 ст. 8 Федерального закона «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в РФ» не устанавливает неприкосновенность адвоката (защитника), не определяет ни его личную привилегию как гражданина, ни привилегию, связанную с его профессиональным статусом. Поэтому указанное нормативное предписание предполагает получение судебного решения при проведении в отношении адвоката лишь тех оперативно-розыскных мероприятий и следственных действий, которые вторгаются в сферу осуществления им собственно адвокатской деятельности, к каковой в любом случае не может быть отнесено совершение адвокатом преступного деяния как несовместимого со статусом адвоката[441].

Поясним. С одной стороны, Конституционный Суд однозначен в вопросе о том, что нормы п. 3 ст. 8 Закона «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в РФ», предусматривающие получение судебного решения для производства в отношении адвоката любого следственного действия, конституционны и разумны, так как создают максимум процессуальных гарантий, направленных на обеспечение нормальной профессиональной деятельности указанной категории лиц. И в этой связи предписания п. 3 ст. 8 указанного закона правомерно имеют приоритет перед нормами УПК РФ (ч. 2 ст. 7 УПК РФ), требуя императивного своего обеспечения в ходе реализации следственных и процессуальных действий.

С другой стороны, следственным органам достаточно субъективно предполагать, что профессиональная деятельность адвоката уже не носит легитимный характер. Предполагать, что посредством своих специальных познаний или особых личностных качеств адвокат, по факту, выступает в качестве юридически квалифицированного пособника в хищении чужого имущества, является субъектом передачи предмета взятки или организатором коррупционных «схем» по легализации («отмыванию») денежных средств. И в этой ситуации указанной убежденности в целом достаточно, чтобы более не обращаться к установленным процессуальным гарантиям, к особому статусу адвоката, гарантиям неприкосновенности всего, что составляет «адвокатскую тайну». Гарантии, как отмечено Конституционным Судом, предусмотрены для законопослушного адвоката, а не для (вполне вероятно) преступника, который использует предоставленный статус лишь для «вуалирования» преступных деяний. Соответственно, нет ни нарушений закона, ни сомнений в легитимности полученных данных в тех ситуациях, когда следственные и процессуальные действия в отношении подобного «лжеадвоката» реализуются на «общих» к тому основаниях[442].

Серьезно тревожит и то, что, несмотря на абсурдность указанных предположений субъективного толка, в принципе не соответствующих презумпции невиновности обвиняемого (ст. 14 УПК РФ), следственно-судебная практика не только с одобрением восприняла указанные «конституционноправовые» новации, но и оперативно реализовала их как непосредственно руководство к действию. Примеры к тому достаточно озвучены как российской уголовно-процессуальной доктриной[443], так и подтверждены судебноследственной практикой уголовного судопроизводства России[444]. Благо «надлежащий» конституционно-правовой базис указанного алгоритма обеспечен высшим органом конституционного правосудия.

Приведенные примеры не являются субъективно подобранными или искусственно вырванными из общего контекста конституционно-правовых предписаний органа конституционного правосудия. На определенную абсурдность отдельных предписаний Конституционного Суда обращает внимание в своем диссертационном исследовании С.М. Даровских[445].

Не менее известны констатации судей высшего органа конституционного правосудия о наличии явных противоречий в правовых позициях или итоговых выводах Конституционного Суда РФ по тождественному предмету проверки в разных актах конституционного правосудия[446].

Наконец, на реальное отношение к отдельным актам конституционного правосудия российского законодателя или иных высших органов судебной власти России указывают не всегда обязательные исполнение, учет или имплементация указанных актов в статике и динамике российского права.

К примеру, Г.С. Гуревич, указывает на то, что, по данным реализованного им исследования, акты Конституционного Суда реально исполняются Федеральным Собранием РФ (в среднем) не ранее, чем через год-полтора[447].

С.М. Даровских приводит примеры, когда отдельные из решений были имплементированы в нормативную ткань УПК РФ лишь по прошествии четырех лет со времени вынесения[448]. Н.Н. Ковтун констатирует, что довольно значительная часть актов конституционного правосудия не удостоилась «внимания» законодателя по прошествии пяти-шести лет с момента их вынесения, и в силу ч. 3 ст. 79 ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации» осталась непосредственно действующей, не найдя своего места в системе действующего УПК РФ[449].

Причины указанного, в том числе усматривают в том, что ответственность, установленная в ст. 81 ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации» за неисполнение, ненадлежащее исполнение либо воспрепятствование исполнению решения Конституционного Суда РФ носит декларативный характер и на законодателя не распространяется.

Аналогично акты конституционного правосудия, нередко, воспринимаются Верховным Судом РФ. Как уже отмечалось, несмотря на то, что в целом ряде своих актов Конституционный Суд РФ однозначно констатирует тезисы о том, что государственные органы и должностные лица, ведущие публично уголовный процесс, не вправе применять закон в ином смысле, чем в том, который нашел свое отражение в актах конституционного правосудия[450], Верховный Суд РФ оставляет за собой право иметь отличное суждение о нормативной сути тех или иных предписаний УПК РФ[451].

«Исправить» указанное, по идее, призваны новеллы от 28 декабря 2016 г., предложенные ФКЗ № 11-ФКЗ. Однако у нас есть весомые сомнения, как в легитимности, так и в реальной эффективности предложенных новаций.

Во-первых, в силу того, что нормативные предписания, по смыслу которых: «с момента вступления в силу постановления Конституционного Суда РФ, которым нормативный акт или отдельные его положения признаны не соответствующими Конституции РФ, либо ...соответствующими Конституции РФ в данном Конституционным Судом РФ истолковании не допускается применение либо реализация каким-либо иным способом нормативного акта или отдельных его положений» (ч. 5 ст. 79), в буквальном истолковании, не могут быть адресованы непосредственно высшему законодательному органу Российской Федерации. Мы однозначно стоим на позициях, согласно которым ни высший орган конституционного правосудия, ни его акты не могут быть «поставлены» над российским парламентом; одна из ветвей судебной власти не вправе диктовать законодателю суть и содержание единственно истинной законодательной воли. В данной связи, для высшего законодательного органа государства, истолкование, предложенное Конституционным Судом, в принципе не может являться безоговорочным императивом.

Во-вторых, исключительно «суды общей юрисдикции, арбитражные суды при рассмотрении дел после вступления в силу постановления Конституционного Суда РФ, .не вправе руководствоваться нормативным актом или отдельными его положениями, признанными данным постановлением Конституционного Суда РФ, не соответствующими Конституции РФ, либо применять нормативный акт или отдельные его положения в истолковании, расходящемся с данным Конституционным Судом РФ в этом постановлении истолкованием» (ч. 5 ст. 79). Верховный Суд РФ, в силу буквы закона, не является судом общей юрисдикции и, как следствие, в принципе не обязан следовать указанной воле конституционно-правовых предписаний.

Кроме того, при действительно объективном подходе изначально нет оснований для «принуждения» Верховного Суда РФ (равно - всей системы судов общей юрисдикции) к следованию исключительно той позиции, которая объективирована в актах конституционного правосудия. Основа указанного: в прямом действии норм Конституции РФ. Согласно последним и Верховный Суд РФ, и в целом система судов общей юрисдикции представляют собой самостоятельную, независимую ветвь государственной власти, полномочия и функционирование которой не может быть ограничено или задано актами конституционного правосудия (ст. 10, 120 Конституции РФ).

Соответственно, в настоящее время нет легитимных средств, которые могли бы «принудить», как законодателя, так и изначально самостоятельную и независимую судебную власть функционировать строго определенным образом, в том числе в отношении выполнения ими своих непосредственных полномочий - законотворческой деятельности или деятельности по отправлению правосудия. Кроме того, в ряде случаев ни достаточных правовых оснований, ни реальной потребности в указанном «принуждении» нет. Правовое государство и гражданское общество изначально «устроены» на системе сдержек и противовесов различных ветвей государственной власти. И в этом контексте властно презюмируемая и не подлежащая обсуждению истинность актов конституционного правосудия, как представляется, вступает в недопустимое противоречие и с сутью самой Конституции РФ и с достаточно апробированным мировым опытом функционирования государства в системе сдержек и противовесов.

Исследуемая ситуация требует своего разрешения на законодательном уровне. Возможно, путем создания специального органа из представителей законодательной власти и власти судебной (в равном «числе» представителей Конституционного Суда РФ, Верховного Суда РФ, Государственной Думы РФ). В рамках своей компетенции этот орган мог бы решать как возникающие конфликтные ситуации в понимании сути и содержания коллизионных правовых предписаний, так и определять приоритеты в отношении разработки и реализации актуальных законопроектов. Во всяком случае, право на «истину» не может быть узурпировано лишь одним государственным органом, в том числе, настолько авторитетным и беспристрастным, как задумывался Конституционный Суд Российской Федерации.

<< | >>
Источник: Сидоренко Мария Васильевна. ПРАВОВАЯ ОПРЕДЕЛЕННОСТЬ РОССИЙСКОГО УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО ПРАВА. Диссертация на соискание ученой степени доктора юридических наук. Краснодар - 2018. 2018

Скачать оригинал источника

Еще по теме § 3.2. Правовая определенность позиций и итоговых выводов Конституционного Суда РФ в системе российского уголовнопроцессуального права:

  1. 4.3. Локальный правовой акт в системе источников корпоративного права
  2. 5.3. Локальный правовой акт в системе источников корпоративного права
  3. 4.3. Локальный правовой акт в системе источников корпоративного права
  4. ОГЛАВЛЕНИЕ
  5. ВВЕДЕНИЕ
  6. Правовая определенность российского уголовно-процессуального права: теоретические и правовые основы
  7. § 1.1. Правовая определенность как фундаментальная общеправовая идея: понятие, сущность и назначение
  8. § 1.2. Правовая определенность статики и динамики российского уголовно-процессуального права
  9. Глава II. Правовая определенность источников (форм выражения) российского уголовно-процессуального права
  10. § 2.1. Понятие, система и иерархия источников российского уголовно-процессуального права
  11. § 3.1. Правовая определенность актов конституционного правосудия в системе нормативного регулирования уголовного судопроизводства России
  12. § 3.2. Правовая определенность позиций и итоговых выводов Конституционного Суда РФ в системе российского уголовнопроцессуального права
- Авторское право России - Аграрное право РФ - Адвокатура РФ - Административное право РФ - Административный процесс России - Арбитражный процесс России - Банковское право России - Вещное право России - Гражданский процесс РФ - Гражданское право РФ - Договорное право РФ - Избирательное право РФ - Информационное право РФ - Исполнительное производство России - История государства и права РФ - Конкурсное право РФ - Конституционное право РФ - Корпоративное право РФ - Муниципальное право РФ - Право социального обеспечения России - Правоведение РФ - Правоохранительные органы РФ - Предпринимательское право России - Семейное право России - Таможенное право России - Теория государства и права РФ - Трудовое право РФ - Уголовно-исполнительное право России - Уголовное право РФ - Уголовный процесс России - Экологическое право России -