§ 1. Юридическая природа Основных Законов 1906 года и идейный кризис российского конституционализма в начале ХХ века

Политико-правовые новации 1905 - 1907 гг. принципиально изменили устройство российского государства. В этот период были приняты Манифест от 17 октября 1905 года,^{[411] [412] [413]} Указ «Об изменении положения о выборах в Государственную думу» от 11 декабря 1905 года, «Учреждение

з

Государственной думы» от 20 февраля 1906 года, Основные законы от 23 апреля 1906 года.^[414] Однако споры об их юридической природе и особенностях правоприменения до сих пор не утихают.

В период высшего подъема революции, 6 октября 1905 г. С.Ю. Витте старался наладить взаимодействие власти с земской интеллигенцией. Политическая цель его состояла в достижении альянса просвещенной бюрократии с либералами. Для этого он встречался с крупными и влиятельными деятелями земского движения: Д.И. Шиповым, П.Н. Милюковым, С.А. Муромцевым и Ф.Ф. Кокошиным, поочередно предлагая им министерские портфели. Однако данный политический план потерпел неудачу. Согласно воспоминаниям Д.И. Шипова: «Основные положения, выставленные депутацией [от съезда земцев-конституционалистов - В.В.К.], были следующие: единственный выход из переживаемого положения - созыв Учредительного собрания для выработки Основного закона, причем собрание это должно быть избрано путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования; возвещенные в манифесте свободы должны быть немедленно осуществлены; необходима полная политическая амнистия. Все эти реформы неизбежны и лучше дать их сразу, чем идти к ним болезненным путем через видоизмененную Государственную Думу».^{[415] [416]}

Для прояснения замысла С.Ю. Витте важен его Доклад о

2

необходимости продолжения демократических реформ от 1.10.1905г., составленный на имя Императора.

В своем докладе он, прежде всего, констатирует, что причина революционных волнений заключается не только в несовершенстве

государственного устройства или в целенаправленных действиях левых партий, а в нерешенности конституционного вопроса. Он пишет так: «Корни этого волнения, несомненно, лежат глубже. Они - в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы».^[419] Поэтому, по его мнению, уже сейчас, до выборов в Г осударственную думу, правительство должно обеспечивать реализацию элементарных гражданских прав: свободы печати, совести, собраний союзов и личной неприкосновенности. Также необходимо было, по его мнению, на деле утверждать полное равноправие всех подданных Российской империи.

«Следующей задачей правительства является установление таких учреждений и таких законодательных норм, которые соответствовали бы выяснившейся политической идее большинства русского общества и давали положительную гарантию в неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы.

С.Ю. Витте считал, что для восстановления доверия общества к государственной власти необходимо, чтобы правительство состояло из министров, разделяющих общие политические взгляды. Но самое главное в этом деле - это обеспечение свободных выборов в Государственную думу, при полном невмешательстве в ход избирательной компании. При этом

С.Ю. Витте особенно подчеркивал, что правительство должно сотрудничать с будущей Думой, без всякого противодействия ей.

Общая программа всех уровней власти по выведению страны из кризиса, по мнению этого политика, должна состоять из следующих пунктов:

«1. Прямота и искренность в утверждении на всех поприщах даруемых населению благ гражданской свободы и установление гарантий сей свободы.

2. Стремление к устранению исключительных законоположений.

3. Согласование действий всех органов правительства.

4. Устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих обществу и государству.

5. Противодействие действиям, явно угрожающих обществу и государству, опираясь на закон и в духовном единении с благоразумным большинством общества».^[421]

Таким образом, С.Ю. Витте, в отличие от Николая II и его окружения понимал, что объявление гражданских свобод только начало пути установления доверия между властью и обществом. Для того чтобы обрести новые основания своей легитимности российская бюрократия должна продемонстрировать честное следование пути имплементации принципов свободы в ткань государственного и общественного бытия. Но как показало дальнейшее развитие событий, и в особенности, Основные законы 1906 года, Николай II считал эти меры вынужденными и поэтому при первой возможности старался их выхолостить и сохранить за монархией самодержавный статус.

участников той драмы добросовестно заблуждался только С.Ю. Витте. Следует согласиться с мнением Р. Пайпса, который в этой связи отмечал следующее: «Два аспекта Октябрьского манифеста требуют разъяснения, без которого трудно понять политические события последнего десятилетия царского режима. Во-первых, манифест был вырван у царя под давлением, чуть ли не под дулом пистолета и поэтому Николай никогда не считал себя морально обязанным соблюдать его. Во-вторых, в нем нет слова «конституция». Это было вовсе не случайное упущение. Проводники либеральных реформ убеждали его, что и при конституционном строе он будет оставаться единственным источником законов и всегда сможет упразднить то, что соблаговолил даровать.... Этот самообман - абсурдная концепция конституционного самодержавия - явилась причиной бесконечных трений между двором и Думой в последующие годы».¹

Вопрос, являлась ли Российская империя после подписания Николаем II Манифеста от 17 октября 1905 года и октроирования им Основных законов 1906 года конституционным государством, сразу стал принципиальным вопросом для российских ученых того времени. От ответа на него зависело, прежде всего, понимание будущей траектории развития страны. Иначе говоря, данный вопрос представлял не только теоретический, но и огромный политический интерес.

Б.А. Кистяковский полагал, что октябрьский Манифест 1905 года, согласно его положениям, не состоит из юридических норм: «На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной нашей воли», и дальше перечисляется то, что должно быть еще выполнено. На самом деле положения Манифеста 17 октября 1905 года стали лишь юридически значимы лишь после октроирования Николаем II новых Основных законов в апреле 1906 года. А что касается самих Основных законов, то С.А. Котляревский, например, отмечал: «23 апреля

1906 года Россия получила конституционную хартию.

С такой оценкой был согласен и С.А. Корф, который в этой связи писал: «Основные законы не оставляют в этом ни малейшего сомнения, так как категорически устанавливают, что законодательная власть осуществляется государем в единстве с Государственным Советом и Государственной Думой (ст. 7), и что никакой закон не может быть принять без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы и без утверждения государя (ст. 86). Россия есть ныне

3

конституционное государство, так как она имеет парламент».

Другой российский правовед того времени Л.А. Шалланд утверждал, что именно «Манифест 17 октября 1905 года окончательно порывает с

прошлым неограниченным самодержавием и превращает Г осударственную Думу в учреждение законодательное. С этого момента Россия становится ограниченной конституционной монархией».^{[425] [426] [427]} И далее он добавлял: «23 апреля 1906 г. издаются Основные Законы, долженствующие укрепить «Основы обновляемого государственного строя», причем устанавливается и формальный признак, по которому они отличаются от обыкновенных законов.

Но если даже и признать, что и сделали ученые-правоведы начала ХХ века, николаевскую Россию конституционным государством, при детальном рассмотрении текста Основных законов 1906 года даже у них возникало много вопросов. Так, например, согласно ст. 86, ни один закон не мог быть издан Государем без согласия Государственного Совета и Государственной думы. При этом «для современного конституционного государства мы можем признать господствующим правилом, что общие или абстрактные нормы устанавливаются с согласия народного представительства, и что, с другой стороны, акты, требующие такого согласия, обычно содержат эти нормы. В этом государстве презюмируется совпадение закона в материальном и формальном смысле, хотя сами понятия строго различаются».^{[428] [429]} Однако из сферы компетенции Государственной думы были изъяты вопросы военного строительства, которое осуществлялось путем издания Государем Постановлений, подготовленных Военным и Адмиралтейским Советами. А ст. 97 вообще изымала из сферы ведения органа народного представительства Российской империи военно-уголовное и военно-морское уголовное законодательство. Чем и воспользовался позднее ныне очень популярный государственный деятель того времени П.А. Столыпин, который управлял страной на основе указов об исключительном положении и «прославился» привлечением к военному суду гражданских лиц.

В этой связи В.М. Гессен указывал также и на ст. 18 Основных законов 1906 года, согласно которой «государь Император в порядке верховного управления устанавливает в отношении служащих ограничения, вызываемые требованиями государственной службы». ² Получается, что император мог сам вводить те или иные ограничения прав граждан по своему усмотрению, а не на основании закона. Кроме того, согласно Основным законам, без санкции Государственной Думы было разрешено: (1) заключать международные договора, (2) объявлять войну или заключать мир, (3) вводить на отдельных территориях империи

исключительное положение на неограниченный срок, а также (4) объявлять амнистию.

Далее. Полномочия органа народного представительства были ограничены не только вширь, но и в глубину. Так, согласно ст. 8 учредительной властью в стране обладает только Г осударь, а не народ или его представители, поскольку Основные законы могут пересматриваться только по его инициативе.^[430] Кроме того, осуществление думской законодательной инициативы было затруднено. Право самостоятельной разработки законопроекта у членов Государственной думе появлялось только в случае отказа министров выработать соответствующий законопроект.

Существенно были ограничены права Государственной Думы и в области бюджетного законодательства. Самодержавное правительство широко использовало разработанный еще германским канцлером О. фон Бисмарком принцип забронированного бюджета. Так, согласно ст. 9 Правил составления бюджетной росписи от 08.03.1906 года, «при обсуждении проектов государственной росписи не могут быть исключаемы или изменены такие доходы и расходы, которые внесены в проект росписи на основании действующих законов, положений, штатов, а также Высочайших повелений, в порядке верховного управления последовавших».^[431]

Этот принцип был усилен еще другими правилами: применение старой росписи, если не принята новая; возможность сверхсметных кредитов, которые утверждаются последующей сессией, а также несанкционированные кредиты военного времени. Наконец, в России того времени по отношению к определенным расходам бюджет вообще не имел никакого юридического значения, поскольку эти расходы были даже изъяты

от обсуждения их законодательными палатами. Так, на основании ст. 5 Правил о порядке рассмотрения государственной росписи «кредиты на расходы Министерства Императорского Двора, вместе с состоящими в его ведении учреждениями, в суммах, не превышающих ассигнований Высочайше утвержденной 29 декабря 1905 года росписи, обсуждению не подлежат, равным образом не подлежат обсуждению такие изменения означенных кредитов, которые обусловливаются постановлениями учреждения об Императорской Фамилии, соответственно происшедшими в ней переменами».^{[432] [433]} А ст. 6 тех же Правил постановляет, что «включенные в проект росписи кредиты: а) на расходы Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Канцелярии Его Императорского Величества по принятию прошений и б) на расходы, не предусмотренные сметами, на экстренные в течение года надобности, подлежат обсуждению в тех лишь

частях, в которых эти кредиты испрашиваются с превышением против

2

назначений Высочайше утвержденной 29 декабря 1905 года росписи».

При обосновании таких ограничений прав народного представительства царские чиновники ссылались на позицию немецкого юриста П. Лабанда, который считал бюджет разновидностью административного акта, и поэтому вменял в обязанность парламенту его рассмотрения и принятия без существенных изменений. П. Лабанд писал по этому поводу следующее: «Ни установление бюджета для будущего времени, ни контроль его выполнения за истекший период не имеют ничего общего с законодательством, но принадлежат исключительно к области управления, и право, которое принадлежит народному представительству в обоих отношениях, поскольку оно одобряет бюджет или санкционирует его выполнение, может быть охарактеризовано не как участие в так называемой законодательной власти, а как участие в так называемой исполнительной власти».^{[434] [435] [436]}

С этим соглашался и другой немецкий ученый XIX века Р. Гнейст. По его мнению, бюджет не содержит никаких правовых норм, никакого приказа или запрещения, обращенного к подданным. Он не обязывает государственные учреждения действительно собрать всю указанную сумму доходов и произвести все указанные расходы. Он представляет собой не что иное, как хозяйственное предположение о доходах и расходах, осуществление которого обусловлено различными обстоятельствами. В нем содержатся, сверх того, указания министрам, касающиеся разнообразных государственных функций с финансовой стороны. По своему содержанию это акт управления, распоряжение, необходимое для исполнения законов, которое только благодаря участию в нем палаты получает в позднейшее время форму закона. Данную проблему С.А. Котляревский

переформулировал следующим образом: «Главное - что парламент не имеет права отвергать бюджет, что, поступая так, он нарушает свои несомненные обязанности, и, тем не менее, формальное отрицание этого права в конституциях не может быть введено без глубокого потрясения самого принципа бюджетных полномочий народного представительства вообще: допустить правомерный характер бюджета, не получившего санкции, значит нарушить одно из самых бесспорных оснований, на которых

- 3

покоится конституционный порядок».

Из такого бюджетного процесса также следовало, что санкция Государственной Думы не требуется и для взимания налогов, если это осуществляется на основании уже принятых законов. Как указывала ст. 7 Сметных правил, «назначения на платежи по государственным долгам и по

другим принятым на себя государством обязательствам не подлежат сокращению».^{[437] [438] [439] [440]} В свою очередь ст. 9 тех же Правил требовала, чтобы «при обсуждении проекта государственной росписи не могли быть исключены или изменены такие доходы и расходы, которые внесены в проект росписи на основании действующих законов, положений, штатов, расписаний, а также Высочайших повелений, в порядке верховного управления последовавших».²

Существенно были ограничены и другие полномочия Государственной Думы по контролю над действиями правительства. Прежде всего, у министров не было никакой ни политической, ни судебной ответственности перед органом народного представительства. Так, например, согласно ст. 60, только при несогласии 2/3 членов Думы с

з

объяснениями министра, дело передавалось государю на рассмотрение.

Не было также предусмотрено право думского расследования, а также право возбуждать судебное преследование против министра. Фактически у депутатов Государственной Думы и членов Государственного Совета было только право запросов и вопросов, да и то только по поводу незаконных действий министров. Поэтому de facto можно согласиться с оценкой С.А. Котляревского: «Если власть управления совершенно изъята из ведения Государственной Думы и Государственного Совета, то в законодательстве роль правительства остается не только фактически руководящей, но и юридически преобладающей, что так ярко выражается в установленной необходимости предварительного правительственного

4

отзыва при осуществлении думской инициативы».

Основные законы 1906 года также предусматривали и другие ограничения органа народного представительства, которые состояли, по нашему мнению, в следующем. Во-первых, не было установлено какого- либо минимального срока для продолжительности ежегодной сессии парламента. Все определялось усмотрением Государя и его указами. Во- вторых, не было обеспечена неприкосновенность депутата Государственной Думы. Вот как ст. 14 описывала свободу думского вотума: «Члены Государственной Думы пользуются полной свободой суждений и мнений по делам, подлежащих ведению Думы».^{[441] [442]} Данная оговорка представлялась российским конституционалистам того времени весьма неопределенной. В-третьих, придание депутата Государственной Думы суду за преступление санкционировалось Г осударем, а не палатой.

Кроме того, верховенство власти Императора Всероссийского подчеркивалась также и тем, что члены Государственной Думы и Государственного Совета приносили присягу не букве и духу Основных Законов, а лично Г осударю. Г осударь же, напротив, не приносил никакой присяги. В этой связи С.А. Котляревский резонно отмечает, что «юридически ограниченной воля монарха оказывается лишь тогда, когда подобное ограничение не отменяется односторонним его актом. А так как в современном государстве верховенство принадлежит закону, то лишь ограничение законодательной власти монарха есть действительное в этом смысле ограничение; лишь последнее изменяет самую форму правления». Показательна в этой связи общая оценка С.А. Котляревским первой российской конституции: «Русские Основные Законы от 23.04.1906 года исходят как бы из предположения, что форма правления в России осталась прежняя. Новыми должны быть признаны только «пути, по которым будет проявляться самодержавная власть Всероссийских

монархов в делах законодательства», и это заставляет точнее разграничить «область принадлежащей Нам нераздельно власти верховного государственного управления от власти законодательной»».^{[443] [444] [445]} Аналогично оценивал Основные законы 1906 года лидер кадетской партии П.Н. Милюков. Он писал: «Упомянутый проект «октроированной» конституции, намеченный еще Витте и опубликованный «Речью» в порядке lex ferenda был издан в виде «Основного закона», наложившего на народное законодательство новые путы. Этим правительство «поставило всю политику своей власти под чрезвычайную охрану неприкосновенных для Думы» законодательных норм и тем «покрыло все, что ставит преграды выражению воли народных избранников»». ²

Дальнейшие события подтвердили опасения российских конституционалистов. Выборы в первую Государственную Думу прошли в феврале - марте 1906 года. Столь значимое событие, несомненно, занимало центральное место в политической жизни страны. Первое заседание Думы состоялось 27 апреля 1906 года в Таврическом дворце г. Петербурга. Председателем был назначен известный ученый - юрист, земский деятель, представитель партии кадетов С.А. Муромцев. К концу существования думы первого созыва работало 499 депутатов. Всего Первая Дума проработала 72 дня.

Несмотря на большое количество стоящих перед страной задач, центральным и самым спорным вопросом заседаний первой Госдумы стал аграрный вопрос. Он вскрыл противоречия, заложенные в самом устроении государственного механизма и несоответствие целей и задач, поставленных царским правительством чаяниям народа и требованиям времени. Конфликт между Думой и правительством разгоревшийся уже 1906 года завершился

отказом в сотрудничестве с последним. Предложение кадетов и трудовиков о формировании нового коалиционного правительства, опиравшегося на думское большинство, отмене смертной казни и политической амнистии были признаны правительством «безусловно недопустимыми». Эти разногласия носили принципиальный характер, поскольку слабость самодержавия они приняли за победу ценностей и идей конституционного правосознания, как среди властвующей элиты, так и среди народа. По замечанию В.А. Маклакова: «Либералы не могли не понимать, что если император созовет орган национального представительства, не установив для него законных границ, то он откроет дорогу революции. И, тем не менее, эта перспектива их не пугала. Напротив, они восставали против идеи, что Дума должна работать в рамках прав, установленных конституцией. Что служит доказательством того, что они не воспринимали эту конституцию всерьез. Национальное представительство, на их взгляд, было суверенным и имело право разрушить все преграды, воздвигнутые вокруг него конституцией».^{[446] [447]} Иначе говоря, российские конституционалисты сознательно ориентировались на опыт Французской революции 1791 г., когда законосовещательный орган, созванный королем (Генеральные штаты) объявил себя учредительным собранием (Конвентом), наделенным высшей властью в государстве.

Негативную роль в этой связи играл и реакционный Государственный совет, который блокировал все либеральные начинания представительной палаты. Все эти причины делали первое «законодательное» собрание практически неработоспособным. По справедливому замечанию В.И. Ленина: «Дума оказалась не годной решить вопросы жизни ни революционным, ни конституционным путем, так как, являясь

конституционным органом, была по сути революционной».^{[448] [449] [450]} Следует подчеркнуть также, что при всех отрицательных факторах первый представительный орган сыграл немалую положительную роль и самим существованием своим создал прецедент развития российской государственности, так и не признанными царем демократическими средствами. Манифестом 9 июня 1906 года Государственная Дума была распущена, а пакет важнейших аграрных законодательных актов был принят правительством П.А. Столыпина в обход нее. По воспоминаниям П.Н. Милюкова: «Ф.Ф. Кокошкин, наш главный эксперт по конституционным вопросам, был того мнения, что имеются все основания признать роспуск нарушением конституции. Главным его мотивом было то, что в манифесте не назначен срок выборов в новую Думу. Основываясь на недавнем примере Венгрии, он находил вполне конституционным построить наш протест на принципе пассивного сопротивления: то есть на

з

отказе платить налоги и давать рекрутов правительству». Однако некоторые современные исследователи, например, В.И. Фадеев считают, что вина за роспуск Думы лежит и на самой Думе - прежде всего на самой крупной её фракции (кадетов): «Исходя из своих программных положений о том, что Россия должна быть конституционной и парламентарной монархией, в которой министры ответственны перед представительным органом власти, представители партии кадетов в Государственной думе в своей деятельности исходили не из существовавших тогда законов, а из собственной программы, из своего расширительного толкования положений Манифеста от 17 октября 1905 года».^[451]

В январе - феврале 1907 года на основании того же избирательного Положения состоялись выборы во вторую Государственную Думу, проводимые с руководящего «разъяснения» правительства, вследствие чего избирательное право многих граждан было ограничено.^{[452] [453]} Первое заседание Думы состоялось 20 февраля 1907 года. Председателем был назначен дворянин от Дмитровского уезда Московской губернии, кадет, юрист по образованию Ф.А. Г оловин. Из-за того, что после осуждения за так называемое «Выборгское воззвание», призывавшее население России осуществлять акции гражданского неповиновения (например, не платить налоги), все видные конституционалисты того времени были лишены решениями судов пассивного права участия в легальной политической деятельности. По сословному критерию второй созыв был самым «рабочекрестьянским» за всю столетнюю историю развития представительных учреждений. С этого момента в «открытую» политическую борьбу включается левый фланг, который в составе эсеров, социал-демократов,

примыкавших к ним депутатов и крестьян трудовой народно-

2

социалистической партии, вместе составлял 43% всего состава палаты.

При самом дробном делении в составе Думы функционировало 11 групп (фракций). В таком отношении политических сил Государственная Дума второго созыва провела 53 заседания и проработала не многим более 3-х месяцев,^[454] попытки направить ее работу на принятие программы правительства все это непродолжительное время встречали ожесточенное сопротивление. «Левая коалиция» решительно выступала за полную отмену столыпинского аграрного законодательства, называя его

«антинародным», и требовала безвозмездной конфискации помещичьих земель.^{[455] [456] [457]}

Предлог к разгону второй Государственной Думы, содержался в Манифесте об её роспуске от 3 июня 1907 года - «заговор части депутатов (55-ти социал-демократов) против Царской Власти». Более того, было высказано намерение «приостановить» выборы на тех территориях страны, где население еще якобы «не достигло достаточного уровня развития

з

гражданственности». В тот же день было принято новое Положение о выборах, в котором указанное намерение было реализовано. В итоге из 10 из 53-х губерний (например, Уральская и Якутская губернии) полностью лишились представительства. Ограничение количества «мандатов» на некоторых территориях привело к сильной диспропорции между представителями Европейской территории России и представителями окраин.^[458] Принятие этих актов полностью нарушавших положения Манифеста от 17 октября 1905 года и Основных законов 1906 года положило начало новому этапу развития страны, который получил название «третьеиюньская политическая система». Итоги работы двух созывов Государственной думы так подвел П.Н. Милюков: «Первая русская революция закончилась государственным переворотом 3 июня 1907 года: изданием нового избирательного «закона», который мы, кадеты, не хотели называть «законом», а называли «положением». Но провести логически эти различие не было, однако, возможности: здесь не было грани. Если гранью считать манифест 17 октября, то «положением», а не «законом» были уже, в сущности, «основные законы», изданные перед самым созывом Первой Думы: это уже был первый «государственный переворот». Тогда и теперь победили силы старого порядка: неограниченная монархия и поместное дворянство».^{[459] [460] [461]}

Весь политический режим того времени он характеризовал как лжеконституционализм. П.Н. Милюков подчеркивал зловещую роль популярного в настоящее время политика П.А. Столыпина в становлении режима лжеконституционализма. И в самом деле, с одной стороны, П.А. Столыпин заявлял: «...захватывать законодательную власть я не вправе, изменять законы я не могу». А с другой, оправдывая управление страной в чрезвычайно-указном порядке применение смертной казни военнополевыми судами, он говорил: «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества». П.Н. Милюков так оценивал эту двуличную политику: «Во многих конституциях была предусмотрена возможность издания временных правил с характером закона в чрезвычайном порядке, в случае крайней надобности, в отсутствии народного представительства. Но только в России эта статья была использована для издания капитальной важности актов, в промежутке между двумя Думами, с определенной политической целью. Столыпин пошел еще дальше, желая превратить исключительный порядок в нормальную часть законодательства. Совет министров, в его толковании,

становился какой-то самостоятельной инстанцией между монархом и законодательными учреждениями. Помимо прав верховной власти наложить вето на законопроект, принятый ими, или распустить палату, Совет министров вводил в практику собственное законодательство по статье 87, не стесняясь поставленными этой статьей условиями. Столыпин так и мотивировал это в своей речи 1 апреля 1911 г. перед Государственным Советом: «Законодательные учреждения обсуждают, голосуют, а действует и несет ответственность правительство»».^{[462] [463]}

Однако на первых порах политике лжеконституционализма сопутствовал успех. Новое Положение о выборах привело правительство к желаемому результату. Состав Г осударственной Думы третьего созыва, собравшийся на первое заседание 1 ноября 1907 года и названный В.И. Лениным «черносотенно-кадетским» по сословному критерию на 49,7% состоял из землевладельцев.

Выборы в IV Государственную Думу, которые состоялись в сентябре 1912 года, сопровождались широкой предвыборной агитацией под покровительством лидеров буржуазных партий. На первом заседании, состоявшемся 15 ноября того же года, председателем был избран М.В. Родзянко. Формально Дума IV созыва существовала до 6 октября 1917 года. За время существования IV созыв провел 5 сессий, но неоднократно распускался Николаем II и созывался лишь по мере «необходимости».

Первая мировая война, в которую Россия вступила 1 августа 1914 года, показала несостоятельность «третьеиюньской системы». ²

Важнейшие законодательные вопросы решались (как уже было раньше) в обход нее, хотя в 1915 году настроения Государственной Думы нашли поддержку ряда министров. Инициатива «прогрессивного блока», состоявшего из большинства думских фракций, о создании

ответственного правительства для стабилизации ситуации в стране и перелома в ходе войны не была реализована, а частая смена председателей Совета министров не приводила к желаемому результату. Попытки четвертой Г осударственной Думы определить путь дальнейшего развития России либеральным, конституционным путем к февралю 1917 года были исчерпаны, а надежды либерально настроенных кругов на Учредительное собрание развеяны инициативными и решительными действиями революционного движения. Декретом Совета Народных Комиссаров партии большевиков от 18 декабря 1917 года Государственная Дума в России была окончательно упразднена.

Политика лже-(или мнимого) конституционализма, систематически проводимая царским правительством, привела российский конституционализм начала ХХ века к тяжелому идейному кризису, который проявился в (1) теоретическом размежевании с отечественным либерализмом, и (2) невозможности имплементации базовых идей конституционализма в государственно-правовую доктрину, где

господствовали архетипы самодержавия (неограниченного суверенитета) главы государства и дистинкция верховного и подчиненного управления вместо принципа разделения властей.

С отечественным либерализмом конституционалисты разошлись по вопросам оценки юридической природы Основных законов 1906 года, о способах общественных изменений и о пределах конституционализации власти. Например, видный отечественный либерал начала ХХ века В.И. Герье считал, что Основные законы 1906 года дали русскому обществу все, о чем оно мечтало, и задача теперь заключается в спокойной работе на основе единения самодержавия и народа в лице его представителей на благо России. Он писал: «В Европе эпоха абсолютизма миновала. Отсюда необходимость ввести в России конституционные учреждения. Конституция единственное средство объединить дуализм, естественный дуализм между правительством и обществом, приспособить

правительственную деятельность к культурным потребностям нашего времени и современного человека».^[464] Он полагал, что если основные признаки конституционного строя - это участие народных представителей в осуществлении законодательной власти и в управлении государством посредством рассмотрения и утверждения бюджета, то оба эти права были обеспечены с принятием Основных законов 1906 года. При этом он отмечал, что «если конституционная и парламентская монархии отличаются тем, что у них разные носители правительственной власти - король или парламент, то они различаются и по способу возникновения их конституций: парламентарные монархии ведут свое начало от революций; в конституционных монархиях конституция исходит от законной традиционной власти».^{[465] [466]}

Почему же за монархом должны быть признаны широкие полномочия в сфере государственного управления? В.И. Герье полагал, что наследственная монархия является лучшей блюстительницей исторического права, без которого не может состояться правовое государство. Сохранение права законодательной инициативы в руках монарха и правительства В.И. Герье обосновывал следующим образом: «В конституционной монархии правительство сохраняет за собой право законодательного почина и, располагая агентами, обладающими более специальным знакомством с делом и большей законодательной техникой, чем большинство народных

з

представителей, обыкновенно лучше подготавливает закон». На возникающий здесь вопрос, если бюрократия лучше подготовлена и по части законодательной работы, то к чему умножать сущности и создавать орган народного представительства, мы у В.И. Герье ответа не найдем. Очевидно, что он был согласен с теми отечественными правоведами второй

половины XIX - начала ХХ века, которые связывали необходимость появления народно-представительского государства с ростом

образованности населения.

Существование двух равнозначных законодательных палат - «демократически» избираемой Государственной Думы и формируемого Государственного Совета, В.И. Герье обосновывал тем, что любая власть, в том числе и народовластие, чтобы не превратиться в самовластие, нуждается в ограничении. При этом он яростно выступал за дуализм управления и законодательства: «Перед кем же должны быть ответственны министры? В монархическом государстве, хотя бы и в конституционном, они должны быть ответственны только перед монархом. Нельзя лишать монарха того, на что имеет право последний гражданин: права действовать по своему убеждению и не действовать против своего убеждения».¹ Главный недостаток парламентской жизни он видел в самостоятельности партий, что приводит к необходимости заключения сделок и компромиссов. Иначе говоря, важнейшую стабилизирующую функцию органа народного представительства, а именно выработка дискурсивным способом общественного компромисса, он считал его слабым местом. По нашему мнению, В.И. Герье не понимал различия между дисциплинарной ответственностью перед начальником, который тебя назначил на должность, и политической ответственностью правительства (или министра) перед парламентом, суть, которой заключается в согласовании основных направлений политики с общественным мнением.

Нам представляется, что расхождение между кадетами и правительством по вопросу об аграрной реформе ознаменовало расхождение между российским либерализмом и конституционализмом как различными теоретическими формами правосознания. Если первый полагал, что свобода редуцируется к сфере частной автономии и, конкретнее, к

защищенности права частной собственности, а свобода в публичной сфере - к обсуждению и утверждению бюджета народными представителями, то конституционное правосознание исходило из того факта, что в современном индустриальном обществе в условиях концентрации труда и капитала уже не возможно обеспечить обладание всеми частной собственностью. Единственным средством сохранить человеческое достоинство в этих условиях есть обеспечение публично-властным способом равного права для всех граждан на частную и публичную автономию в демократическом государстве.

Разберем суть разногласий по аграрному вопросу между либералами и конституционалистами. Линия разлома проходила по проблеме существования общины. По мнению В.И. Герье, весь аграрный вопрос у него сводился к пробелам законодательного регулирования освобождения крестьян в феврале 1861 года. Он описывал проблему так: «Произошел тот поразительный факт, что законодательный акт, распоряжавшийся экономической судьбой большой части русского земледельческого класса, заключал в себе два несовместимых принципа: частной и коллективной земельной собственности, из которых один делал крестьян самостоятельными землевладельцами, обусловливая их благоденствие их личным трудом и энергией; другой закрепощал их общине, как прежде, помещику, подчинял их земледельческий труд произволу других и обрекал его на застой. Это совмещение в крестьянском законодательстве указанных несовместимых принципов затуманило капитальный вопрос, кто же окажется по окончании выкупной операции собственником выкупленной у помещика земли: крестьяне, уплатившие за нее выкуп, или община, временно связывавшая их между собой общностью выкупной операции?»^[467] По его мнению, вместо освобождения крестьян произошло новое закрепощение: «Крестьянин на этот раз закрепощался не помещику- землевладельцу, представителю на месте власти государства, а коллективному «миру», с правом давать ему землю и отнимать ее, сваливать с него тягло и наваливать его».^[468] Только 9 ноября 1906 года в обход Государственной Думы был выпущен Указ о праве выхода крестьян из общины с землей. Именно политику П.А. Столыпина по разрушению крестьянской общины В.И. Герье и назвал «Вторым раскрепощением».

Иначе говоря, по мнению этого российского либерала начала ХХ века, провозглашение права частной собственности на землю и есть решение аграрного вопроса. Но был ли выделяемый надел достаточен для ведения эффективного крестьянского хозяйства, а ведь именно к этому и сводился аграрный вопрос в России того времени, на этот вопрос право на частную собственность ответа не давало. Как и не было у них ответа, куда деваться крестьянам в условиях малоземелья. Российские конституционалисты расценивали столыпинское решение аграрного вопроса как несправедливое и проводимое в интересах дворянства. Как известно, со времени крестьянского освобождения в 1861 году величина земельного надела, уже тогда отведенного крестьянам в недостаточных размерах, значительно уменьшилась вследствие увеличения населения. Малоземелье было признано основной причиной крестьянского обеднения. Устранение этой причины сами крестьяне видели в разделе между ними частновладельческих, дворянских, казенных, дворцовых земель и мечтали добиться этого раздела или от царской власти или революционным путем. Дворяне хотели сохранить не только свои земли, но и рабочие руки, спекулируя на недостаточности наделов и на высоких ценах аренды крестьянами прилегающих участков. Таким образом, крестьяне были закабалены помещику или местному кулаку.

Другими путями борьбы против малоземелья были или покупка крестьянами через дворянский или крестьянский банк земель у обедневшего или разорившегося дворянства, или переселение на свободные земли окраин, или повышение производительности земли путем улучшенных приемов культуры, невозможных в примитивных условиях общинного землевладения. Но продажа дворянских земель быстро ослабляла «правящий класс». Переселение давно практиковалось, но, несмотря на правительственный оптимизм, уже начинало истощать к началу ХХ века запас наиболее удобных земель в Сибири. Оставалось одно - разрушение общины. «Этим, во-первых, отвлекалось внимание крестьянства от раздела дворянских земель и вбивался клин между зажиточными и бедными крестьянами; во-вторых, создавался класс «крепких мужиков», кандидатов на пополнение рядов «правящего класса», и, в-третьих, приобреталось либеральное прикрытие классовой реформы: освобождалась частная инициатива и частная собственность от принудительных тисков, в которых оставили крестьян освободители 1861 года».^[469]

Российские конституционалисты выступали за трансформацию крестьянской общины в направлении кооперативного интенсивного (механизированного) хозяйства; за удешевление аренды земельных участков, что могло дать простор частной инициативе; за принудительную экспроприацию частновладельческих земель, чтобы смягчить проблему малоземелья. Именно расхождение по аграрному вопросу и привело к тому, что царское правительство пошло на роспуск первой Государственной думу, а затем и на роспуск второй Думы. Одновременно была проведена не только вышеуказанная реформа в чрезвычайно-указном порядке, но также был изменен без участия органа народного представительства порядок выборов депутатов в Государственную Думу, что, по оценке российских конституционалистов начала ХХ века, означало осуществление государственного переворота. На самом деле, такое вольное отношение российского императора к Основным законам 1906 года было неслучайным, а наоборот, вполне естественно дедуцировалось из архетипов самодержавного правосознания.

Политика лже-(мнимого) конституционализма имела серьезную теоретическую поддержку со стороны базовых принципов государственноправовой доктрины того времени: (1) неограниченное самодержавие (суверенитет) главы государства и (2) дистинкции верховного и подчиненного управления. В свете этих принципов юридическая природа Основных законов 1906 года выглядела совершенно непротиворечивой в отличие от ее оценки российскими конституционалистами того времени.

В чем был принципиально неправ отечественный конституционализм начала ХХ века с точки зрения основных идей русской государственноправовой доктрины? «Воззрения этой партии опираются на два неверных положения: 1) на признание, что политическое творчество человечества иссякло и что поэтому, раз мы хотим отрешиться от господствовавшего у нас бюрократического строя, тем самым мы, следовательно, переходим к конституционному - западноевропейского образца, как будто доказано уже, что всякое дальнейшее политическое творчество кончилось, и ничего, кроме западного парламентаризма, ни один народ для себя создать не может; 2) на признание, что условия, как прошлого, так и настоящего России не имеют в себе коренных различий от Западной Европы».^[470] Между тем, согласно ценностям самодержавного правосознания, «вся сила закона и все достоинство его заключается не в установлении им каких-либо новых начал или принципов, а в регулировании им тех норм, которые признаны самой жизнью, и имеют свое основание в прошлом. Вот почему законодательство не должно забегать далеко вперед, а идти рядом с жизнью, не сходя с основ своих, историей установленных, принципов».^[471]

При таком подходе, не надо пояснять, что среди национальных юридических установлений главное, несомненно, это Верховная Самодержавная Власть. Как подчеркивал в этой связи П.Е. Казанский:

«Верховная власть представляет главное отличие публичного строя каждого государства от государственных порядков других стран. Все особенности государственного устройства и управления России восходят именно к отличительным свойствам русского Самодержавия».^{[472] [473] [474]} Для обозначения

власти императора Основные Законы 1906 года, как и Основные Законы

2

1892 года, употребляли два выражения: 1) верховная самодержавная власть

з

и 2) власть управления. Первое выражение отмечает внутренние существенные свойства императорской власти, второе рассматривает её в её внешнем проявлении, в действии. Еще А.Д. Градовский в середине XIX века писал: «Права государственной власти, во всем их объеме, принадлежат Г осударю Императору. Нет той сферы управления, которая бы не была подчинена его самодержавию».^[475] А Н.М. Коркунов позднее полагал следующее: «Наши Основные Законы, подводя все разнообразные акты государственного властвования под понятие управления, различают управление двоякого рода: верховное и подчиненное».^[476] При этом надо иметь в виду, что «Основные законы знают одну только власть верховного управления, не противополагая ей вовсе особой власти законодательной».^[477] В.В. Ивановский, в свою очередь, считал, что «к числу прав, осуществляемых русским Императором непосредственно, принадлежат: права законодательные, административные и судебные. Наш закон (ст. 80 и

81 Основных Законов) называет эту деятельность Императора верховным управлением».^[478]

П.Е. Казанский был убежден в том, что «нельзя усмотреть никакого различия между формулами императорской власти в старых Основных законах и в законах новых. Как те, так и другие постановляют, что Государю Императору принадлежит полнота государственной власти».^{[479] [480] [481]} С этим мнением, естественно, был не согласен Н.И. Лазаревский, который полагал следующее: «Нельзя говорить, что Монарху принадлежит вся государственная власть, коль скоро власть законодательная Им одним осуществляться не может и принадлежит Ему не одному, но лишь совместно с народным представительством». Но А.С. Алексеев возражал ему по этому поводу: «Абсолютный монарх, допуская участие народного представительства в своей деятельности, этим не умаляет принадлежащей ему полноты власти. За ним исключительно сохраняется imperium. Он носитель всей государственной власти».

П.Е. Казанский в свою очередь подчеркивал, что «согласно нашим Основным Законам государственное управление обнимает собой три особых проявления императорской власти: 1) верховное управление, 2) подчиненное управление и 3) законодательство. ... Власть верховного управления осуществляется Государем Императором непосредственно, или лично.. Несмотря на то, что в области верховного управления Государь Император действует непосредственно, русскому государственному строю известны органы, содействующие Монарху в несении Его верховных обязанностей. Другими словами, органы, содействующие Государю Императору в области верховного управления, не имеют вверенной им

власти».^[482] А «подчиненное управление не имеет, подобно верховному, общего полномочия управлять государством; оно уполномочивается лишь на осуществление отдельных определенных задач управления в пределах, установленных актами верховного управления».^{[483] [484]} Такое доктринальное толкование существа самодержавной власти как власти верховного управления выводилось из следующего пояснения Н.Д. Куплеваского: «В государственной деятельности необходимо различать две части: одна часть государственной деятельности совершается посредством постоянных учреждений административных и судебных; каждое из этих учреждений имеет свою степень самостоятельной власти и в предоставленном ему круге дел действует, не обращаясь за разрешением к Верховной Власти. Таковы все низшие судебные и административные учреждения, затем высшие: Сенат, Синод и министерства. Другая часть деятельности совершается под непосредственным личным влиянием Императора, то есть предпринимается не иначе, как с Его утверждения: для пособия и руководства Императора в этой деятельности существуют также постоянные учреждения, но они не имеют самостоятельной власти, а действуют как учреждения

3

совещательные».

Характеризуя роль органа народного представительства в этой связи П.Е. Казанский подчеркивал, что «в отличие от органов власти подчиненной государственная Дума и Г осударственный Совет не располагает какой-либо определенной выделенной им степенью государственной власти. Им предоставляется лишь соучаствовать в осуществлении Государем Императором принадлежащей Ему законодательной власти».^{[485] [486]} С этим был согласен и А.Н. Захаров, который писал следующее: «Вместе с тем, и ст. 1 Учреждения Государственной Думы и Государственного Совета определяет Совет и Думу, как учреждения, обсуждающие законодательные предположения, восходящие к Верховной власти. Это восхождение проектов вместе с утверждением, образующим их в закон, а не отклонение, которое есть равное право каждой части законодательной власти, и есть доминирующее положение Верховной власти в области законодательства. Каждая из частей законодательной власти, даже министерство, может создать законопроект, каждая имеет отрицательное право его отвергнуть и оставить лишь неоконченным проектом, но сделать его обязательным для государства может лишь один монарх, в силу своей личной свободной власти, которая не является ни выразителем, ни представителем иной воли, кроме своей собственной». На наш взгляд, это была аутентичная интерпретация ст. 7 Основных законов 1906 года, которая гласила: «Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственной Думой».

По мнению П.Е. Казанского, вообще нельзя говорить о принципе разделения властей применительно к русскому государственному праву после 1906 года. «Так, верховное управление обнимает и правообразование, и администрацию (власть исполнительную), и даже некоторые функции суда; управление подчиненное - администрацию и суд, законодательство - правообразование и отчасти администрацию. Поэтому-то императорская власть включает в себя и правообразование, и правоисполнение, и правосудие, но принципиального разграничения их нигде в русском праве

усмотреть нельзя».^{[487] [488]} Другой известный представитель самодержавного правосознания Н.А. Захаров выделял, помимо трех известных властей, еще и самодержавную власть. Он писал: «Основанием к рассмотрению самодержавной власти отдельно от остальных зиждется, прежде всего, на точном смысле ст. 4 Основных Законов [1906 года - В.В.К.], говорящей, что «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть». Такое категорическое определение закона, нисколько не связанное со ст. 7 этих же законов, гласящей, что Г осударь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственной Думой, указывает на отделение понятия этой власти от законодательной. Присвоение по ст. 6 той же самодержавной власти Государыне Императрице, в случае восшествия Её на престол, еще раз подтверждает особый вид этой власти, как это делает и ст. 65, в которой упоминается о действии самодержавной власти в области церковного управления».²

В чем же состоит эта особая самодержавная власть? «Верховная Власть, подобно всему живому, точному определению не поддаётся, и, считая, что она, вместе с тем, скорее ясно понимается, чем конституируется, мы должны все-таки сказать, что по своим свойствам власть самодержавная есть власть учредительная, умеряющая, последнего решения и внешнего индивидуального олицетворения государственной воли».^[489] Такое определение, на наш взгляд, заимствовано у французского конституционалиста Б. Констана, который интерпретировал Хартию 1814 года, где был впервые конституционализирован монархический принцип. Своеобразное истолкование самодержавной власти давал Л.А. Тихомиров. Он считал, что необходимо различать деятельность монарха по конституции и действия по царской прерогативе, которую выводил из «естественного» царского права. «Царское действие по прерогативе характеризуется тем, что может совершаться вне законных установленных норм, сообразуясь только с обязанностью дать торжество правде высшей, нравственной, божественной».^[490]

Особую ролю в системе русского государственного права того времени играла дистинкция верховного и подчиненного управления, не имеющая аналогов в зарубежных правовых системах. В своё время Н.М. Коркунов обосновывал значение понятия «верховного управления» следующим образом: «В каждом государстве, будет ли это монархия или республика, властвование проявляется не только в исполнении существующих законов, но также в издании новых законов, в отмене старых и в разрешении вопросов, не определенных наперед законом. Это свободное, не определенное в своем содержании раньше изданными законами осуществление властвования обусловлено не особенностью органов власти, а особенностью целей властвования и потому не зависит от или другой формы правления».^[491] Из приведенного отрывка четко видны архетипы самодержавного правосознания. Если конституционализм видит своей задачей рациональную организацию государственной жизни на основе законов, создаваемых самим народом в лице своих представителей, и, следовательно, отклонение от закона или необходимость управления при пробелах закона, носит исключительный (или чрезвычайный характер), то для самодержавного правосознания, несмотря на декларируемую приверженность к управлению государством на основе законов, характерно отсутствие стремления рационализировать (нормировать) способы властвования, и, следовательно, исключительность (чрезвычайность) управления носит постоянный характер.

П.Е. Казанский в свою очередь, основываясь на теориях А.Д. Градовского и Н.М. Коркунова, давал такие определения: «Управление подчиненное есть деятельность исполнительная. Вращающаяся в границах закона, преследующая указанные законом задачи указанным законом образом. Она развивается местами и лицами, которым император вверяет определенную степень власти».^[492] По этой логике получалось, что если были установлены Учреждения Государственной Думы и Государственного Совета, и их деятельность была определена Основными Законами 1906 года, то законодательная деятельность переходила в категорию подчиненного управления. «Что касается управления верховного, то последнее есть личная деятельность самого государя Императора. Предметами его являются чрезвычайно важные, иногда проникающие всю русскую жизнь, общественные отношения и явления. Одни из них вовсе не могут быть предметом регулирования со стороны права - это область отношений, по крайней мере, внеправовых. Другие могут, но еще не урегулированы правом. Наконец, третьи урегулированы уже правом, но ввиду их особой важности удерживаются в области непосредственной деятельности Г осударя Императора».^{[493] [494]}

Кроме того, системное толкование ст. 10 и 22 основных Законов 1906 года позволяло сделать вывод, что и судебная власть относится к сфере подчиненного управления. П.Е. Казанский в этой связи замечает: «Отправление правосудия есть, несомненно, не что иное, как один из видов управления, то есть государственной деятельности, направленной к достижению поставленных себе государством целей, причем, конечно, не

верховной, а подчиненной».^[495] При этом он добавлял: «Судебное верховенство может принадлежать, конечно, лишь Государю Императору. Судебное верховенство, или верховенство, что касается судебной деятельности, распадается на верховенство, что касается судебного правообразования, и на верховенство, что касается деятельности исполнительной: административной и судебной, то есть отправления правосудия».^{[496] [497]} Именно поэтому российский император оставил за собой надзор за судебной деятельностью и право помилования. Причем, согласно ст. 23 Основных Законов 1906 года, право помилования толковалось широко: и прощение осужденных по приговору суда, и общее прощение совершивших преступления, с освобождением их от суда и наказания, (так называемая, аболиция). Также судебное верховенство Императора проявлялось в праве определения порядка деятельности судов и в праве утверждения избранных на должность судьи и прокуроров. Кроме того, Император мог единолично накладывать наказания на членов Императорского дома за неповиновение (ст. 222 Основных Законов 1906 года); а согласно ст.945 Уставов уголовного суда приговоры в отношении представителей высших сословий утверждаются Императором. Кроме того, высшие должностные лица, члены Госсовета и депутаты Госдумы могли предаваться суду только с его Высочайшего усмотрения (см. п. 4 ст. 68 и ст.

з

87 и 88 Учреждения Г осСовета и ст. 22 Учреждения Г осдумы).

Административная власть в русском государственном праве того времени называлась властью исполнительной. Ст. 154 Учреждения министерств объясняла: «Существо власти, вверяемой министрам, принадлежит единственно к порядку исполнительному: никакой новый закон, никакое новое учреждение или отмена прежнего не могут быть

установляемы властью министра». А ст. 153 того же закона уточняла: «Министерства установлены на тот конец, чтобы непрерывным действием их и надзором доставить законам и учреждениям скорое и точное исполнение». И с этой точки зрения, исполнительная власть относится к сфере подчиненного управления. Это следует из точного прочтения ст. 152 учреждения министерств, которая гласила: «В порядке государственных сил министерства представляют установление, посредством коего Верховная Исполнительная Власть действует на все части управления». По мнению П.Е. Казанского, «признание Государя императора главой

административной власти означает признание принадлежности Ему всей исполнительной власти. В тех случаях, когда Он действует лично, или непосредственно, мы имеем верховное исполнительное управление, в тех случаях, когда исполнителями выступают подчиненные органы - подчиненное исполнительное управление. Но и в тех, и в других действует единая Императорская Власть». ^[498]

Каким образом это осуществлялось? Все служащие в административных структурах являлись исполнителями императорской воли и действовали именем Государя и по его повелениям, причем Государь император имел право лично руководить ими, участвуя лично в заседаниях высших административных структур.^{[499] [500]} Как четко определяет П.Е. Казанский: «Высшие государственные учреждения являются не только органами подчиненного управления, но и сотрудниками Государя императора в области Его личной исполнительной деятельности и в области

з

верховного управления вообще». При этом вся административная структура Российской империи после принятия Основных Законов 1906

года подчинялась Правительствующему Сенату и Совету министров. «Сенат охраняет действительную силу закона как один из основных устоев народной и государственной жизни России. Совет содействует творческой деятельности Государя императора, ведущей Империю к новым великим целям».¹ Как известно, ст. 1 Учреждения Правительствующего Сената определяла его «как верховное место, которому в гражданском порядке суда, управления и исполнения подчинены все вообще места и установления Империи, кроме высших государственных установлений и тех, кои особенным законом именно изъяты от сей зависимости». Согласно ст. 2 Учреждения Правительствующего Сената, он осуществлял высший надзор в порядке управления и исполнения. Ст. 197 изымала из сферы юрисдикции Правительствующего Сената Совет министров, Государственный Совет, Государственную думу, Министерство

Императорского Двора, Опекунский совет, Императорскую канцелярию, Совет государственной обороны, Военный и адмиралтейский советы и некоторые другие учреждения.

Что касается Совета министров, согласно ст. 1 Учреждения Совета министров, «на Совет министров возлагается направление и объединение действий главных начальников ведомств по предметам как

законодательства, так и высшего государственного управления». Ст. 7 Учреждения Совета министров определяла следующий круг его обязанностей: «Из числа текущих дел представляются в Совет министров от министерств дела, разрешение коих превышает пределы власти, вверенной в особенности каждому министру, и требующие высочайшего разрешения». При этом согласно ст. 174 Учреждения министерств, «где законы и учреждения недостаточны; или когда, по силе самих сих законов и учреждений, предмет требует Высочайшего разрешения или утверждения,

там дела представляются на Высочайшее усмотрение через Совет министров». В виду вышеуказанной двойственности высших органов исполнительной власти ст. 175 Учреждения министерств определяла, что министры подконтрольны по делам общим исполнительным Правительствующему Сенату, а по делам, требующим Высочайшего вмешательства, Совету министров. К последним ст. 177 данного закона относила все предметы ведения министра, предполагающие введение новых или отмены старых правил.

С точки зрения самодержавного правосознания, «Сенат можно было бы назвать вице-императором уже по одному тому, что в нем объединяются действия трех государственных властей: он обнародывает законы, он ведает суды, ему подчинена власть исполнительная».^[501] По мнению же П.Е. Казанского, сфера компетенции Правительствующего Сената - надзор над подчиненным управлением, а самый важный орган для императора, как вопросам законодательства, так и верховного управления, Совет министров. ^{[502] [503]}

Российские конституционалисты начала ХХ века со своей стороны полагали, что с принятием Основных законов 1906 года сфера полномочий монарха ограничена. Так, например, Л.А. Шалланд писал: «В юридическом отношении не совсем верно утверждение ст. 10, что «власть управления во всем объеме принадлежит Государю Императору», так как народному

з

представительству также принадлежат некоторые функции управления». В свою очередь Н.И. Лазаревский полагал, что исполнительной власти Императора не подлежат такие важные сферу государственного управления

как самоуправление и административная юстиция.^{[504] [505] [506]} По мнению же П.Е. Казанского эти взгляды прямо противоречат ст. 10 Основных законов 1906 года, которая гласила, что власть управления во всем её объеме принадлежит Г осударю Императору, причем, очевидно, в понятие управления, согласно архетипам самодержавного правосознания, входит вся государственная деятельность, в том числе суд, административная юстиция, и самоуправление. Кроме того, ст. 11 Основных законов 1906 года, гласящая, что Государь Император издает указы для приведения в действие различных частей государственного управления, распространяется и на органы местного самоуправления, и административной юстиции. Как заметил в этой связи А.Н. Захаров, «по общему смыслу нашей конституции, по ее характеру октроирования, следует заключить, что все власти покоятся в особе императора и находят себе выражение в делегировании их известным учреждениям».³ Кроме того, по мнению А.Н. Захарова, принцип народовластия Основные законы 1906 года не признавали, а наоборот, утверждали основу власти императора на божественном праве (ст.4).

Общая оценка П.Е. Казанским государственно-правовых реформ начала ХХ века выражена следующими словами: «Основная реформа, произведенная в русском государственном строе в 1905-1906 годах, состояла в том, что часть правообразующей деятельности была выделена из состава верховного управления и получила особое устройство и название деятельности законодательной, законодательства в формальном смысле слова».^[507] Именно в этом порядке монархическое правосознание видело выражение духа русского права, в то время как российские

конституционалисты начала ХХ века искренне не понимали все эти неясности основных Законов 1906 года. Так, например, В.В. Ивановский писал: «Не вполне понятными являются следующие слова именного указа Сенату от 23 апреля 1906 года: «Мы повелели... дополнить их [Основные Законы - В.В.К.] положениями, точнее разграничивающими область принадлежащей Нам нераздельно власти верховного государственного управления от власти законодательной». В конституционном государстве не может быть управления, не зависимого от законодательства, то есть управления, не основанного на законах или на делегации законодательных органов. Поэтому точное разграничение верховного управления от законодательства можно видеть разве только именно в определенной делегации, то есть в указании закона на те предметы, которые вверены распорядительной деятельности Монарха».^[508]

Возражения П.Е. Казанского на эти толкования Основных Законов 1906 года российскими конституционалистами сводились к следующему. Во-первых, он справедливо указывал на то, что конституционалисты выдавали желаемое за действительное. «Надо иметь в виду, что вообще никакой делегации прав Государю Императору, самому являющемуся источником всяких прав, наше законодательство не знает. Допустить существование подобной делегации было бы возможно только в том случае, если мы признаем, что есть власть, выше императорской». ^[509] Во-вторых, «разграничение верховного управления и законодательства в виду того, что и то, и другое являются лишь проявлениями принадлежащей Государю Императору Верховной власти, сводится к установлению формальных различий между ними: форма проявления власти в одном случае - одна, а в другом - другая. В верховном управлении Власть Императорская действует нераздельно, в законодательстве - в единении с законодательными

установлениями».^[510] Кроме того, ст. 109 Основных законов 1906 года прямо указывала, что «ведению Государственного Совета и Государственной Думы и обсуждению их в порядке, учреждениями их определенном, подлежат те дела, кои указаны в Учреждениях Совета и Думы». И при этом нигде не дан исчерпывающий список предметов верховного управления, есть только общее правомочие на управление государством, согласно ст. 4 Основных Законов 1906 года.

Особая роль монарха, как мы помним, признавалась и некоторыми конституционалистами второй половины XIX - начала ХХ века. Это было связано со страхом перед неупорядоченной стихией политической борьбы партий при парламентском режиме. Например, А.С. Алексеев, писал в этой связи следующее: «От монарха, обязанного оставаться на своем посту, как бы ни менялось политическое знамя господствующего в парламенте большинства и какие бы новые запросы ни выдвигало общественное мнение страны, - от монарха как от такого несменяемого органа должны исходить все правительственные акты, вызываемые потребностью в охране тех неотразимых и бессменных интересов, которые стоят вне борьбы борющихся между собой социальных и политических притязаний и которые должны быть преследуемы во имя бесспорных нужд государства и в направлении, свободном от партийных соображений и от временного преобладания того или другого политического направления. Такими неотразимыми и бессменными интересами являются интересы безопасности и целости государства и интерес беспрерывности и согласованности государственной деятельности».^[511] Признание за монархом учредительной власти, и при этом игнорирование её сущности, а также переосмысление принципа разделения властей как разграничения компетенций органов единой государственной власти не оставляло российским конституционалистам второй половины XIX - начала ХХ века шансов на рационализацию ценностей самодержавного правосознания. Как справедливо отмечал монархист Н.А. Захаров: «Принятый нашей конституцией термин «единение»^[512] придает известный особый характер отношению Верховной Власти к законодательным палатам. Тут устраняется какая-либо мысль о наличии дуализма власти, а слышится начало моральной связи для общего дела государственного блага».^{[513] [514]}

Сущность Основных законов 1906 года с точки зрения самодержавного правосознания чётко, на наш взгляд, выразил Н.А. Захаров: «Новый законодательный порядок образовывался по форме западных конституций, но по своему существу он является лишь прогрессивным развитием и усовершенствованием издания законодательных велений, установлением доминирующего господства закона, исключая из Основных Законов господство политических принципов, присущих большинству конституций». Боязнь неограниченного народного суверенитета сближала с парадигмальной точки зрения российских конституционалистов с защитниками неограниченного суверенитета монарха, как гаранта стабильности и государственного единства. Хотя, как мы показали, сущность конституционного правосознания заключается в выработке консенсуса через рациональную парламентскую дискуссию и выражение общей воли в форме закона.

Большое значение в деле конституционализации российской власти придавалось правоведами начала ХХ века ст. 86 Основных законов 1906 года, которая гласила следующее: «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы и восприять силу без утверждения Государя Императора». Они связывали с этой нормой торжество формального понимания закона, что и являлось, по их мнению, существенным признаком конституционного государства. Представители самодержавного правосознания были с ними отчасти согласны в том смысле, что видели в этой статье четкое разграничение закона и указа, и считали, что принятие концепции закона в формальном смысле является шагом на пути к правовому государству. Как писал по этому поводу А.Н. Захаров, «ныне признаком закона является не момент его издания, как это рассматривалось при старом порядке законодательства, но прохождение его через специально для сего установленные стадии, то есть, развивается принцип ст. 50 прежних Основных Законов».^[515]

Почему это представлялось важным и для монархистов? Потому что, как заметил П.Е. Казанский, «с этой точки зрения законом является и такое постановление законодательной власти, которое никакой юридической нормы в себе не заключает. В действительности, законодательная власть не только законодательствует, но и управляет, законодательство не замыкается в области законодательной, то есть правообразующей деятельности, но и распространяется и на акты административные». ^[516] На это было нечего возразить представителям конституционного правосознания, поскольку они полагали, что «так как законы не могут быть точно определены по их содержанию, то законами в строгом смысле слова следует признавать все

без исключения постановления, которые установлены законодательным порядком».^[517]

Иначе говоря, по мнению представителей самодержавного правосознания, Основные Законы 1906 года органично имплементировали формальный критерий закона, с одной стороны, и проводили разделение функций Верховной власти монарха в законодательном процессе между Государственной Думой как палаты интересов, Государственным Советом как палатой опыта и аристократии, и Императором, который утверждал и придавал юридическую силу закону. Эта интерпретация по форме соответствовала учению Ш. Монтескье о двухпалатном парламенте, однако, формальная теория закона, как справедливо указывал еще Б. Констан, без материальных критериев пределов законодательной власти может привести к деспотии, и, следовательно, противоречит исходным интенциям конституционализма.^{[518] [519]}

Формальное понимание закона являлось новеллой российского государственного права того времени. Напомним, что согласно ст. 53 Основных Законов 1892 года, «законы издаются в виде уложений, уставов, учреждений, грамот, положений, наказов, манифестов, указов, мнений Г осударственного Совета и докладов, удостоенных Высочайшего утверждения». С принятием же Основных Законов 1906 года «все государственные акты, не удовлетворяющие указанным формальным признакам, законом не являются, хотя бы они и заключали в себе нормы права. Они относятся к актам управления: или верховного, или подчиненного».^[520] Иначе говоря, по мнению П.Е. Казанского, ст. 86

Основных законов 1906 года относилась только к законам и не распространялась на другие формы норматворчества, и даже не утверждала приоритет закона перед другими нормативно-правовыми актами. Хотя ст.

84 Основных Законов 1906 года и гласила, что «Империя Российская управляется на твердых основаниях законов, изданных в установленном порядке», что в принципе соответствовало положениям ст. 47 Основных Законов 1892 года, которая также утверждала, что «Имперская Российская управляется на твердых основании положительных законов, учреждений и уставов, от Самодержавной Власти исходящих». При этом представители самодержавного правосознания, исходя из расширительного толкования ст.

85 Основных Законов 1906 года, устанавливающей, что «сила законов равно обязательна для всех без изъятия российских подданных и для иностранцев, в российском Государстве пребывающих», справедливо полагали, что в данном случае под законами понимаются не только законы в формальном смысле, но другие нормативные акты, изданные в порядке верховного или подчиненного управления. Об этом же свидетельствовали и употребление слова «закон» для Высочайшего Указа об отречении в порядке ст. 29 Основных Законов 1906 года, и ст. 87 Основных Законов 1906 года, говорящая о чрезвычайных указах, и ст. 96 о военном законодательстве, прямо отнесённому к сфере исключительной компетенции Императора. А.Н. Захаров в этой связи подчеркивал, что «... принципы Верховного управления покоятся не на делегации, а на разграничении функции государственной власти».^[521] Поэтому у него выходило, что акты Верховной власти с материальной точки зрения имеют характер законов, но с формальной точки зрения законами не являются. «Каковы же свойства актов Верховного управления и в чем заключается их отличие от других актов управления? Во-первых, самостоятельность и независимость их, основанная на разделении компетенции власти

законодательной и Верховного управления. Во-вторых, издание их по совету существующих для этого органов. ... В-третьих, их особое значение, равенство, по силе, законодательным актам, в смысле обязательности для подчиненных органов».^{[522] [523] [524]}

Все это вместе взятое и позволяло Б. Дьяку утверждать следующее: «В Основных Законах 1906 года нигде не упомянуто о праве Монарха издавать законы помимо Государственного Совета и Государственной Думы. Это совершенно верно, но это право не было оговорено и в законах 1892 года, да его и оговаривать не нужно, раз власть Монарха признается неограниченной». А П.Е. Казанский, со своей стороны, добавлял: «Правильнее, однако, было бы указать на то, что ст. 4 и 10 Основных Законов достаточно определенно устанавливают общее и верховное право Государя Императора управлять государством, в каковое право входит, прежде всего, образование права, а посему и особо оговаривать это право

3

надобности не представляется».

Что на это могли возразить российские конституционалисты начала ХХ века? По сути дела ничего, поскольку они находили в Основных Законах 1906 года лишь то, что хотели найти. Так, например, Н.И. Лазаревский писал: «В наших Основных Законах не содержится постановления, которое сообщало бы актам Государя, издаваемым Им непосредственно или в порядке верховного управления, наименования законов. Наши Основные Законы стоят на точке зрения общего типа конституций, что законодательная власть осуществляется Им в единении с Государственной Думою и Советом. Итак, акты верховного управления

отчетливо размежеваны с актами законодательственными».^{[525] [526]} Или же, как Н.И. Палиенко, утверждать, что «наименование правительством, как это видно из Высочайше утвержденного 24 апреля 1909 года положения Совета Министров о порядке применения ст. 96 Основных Законов, дел, решаемых Монархом в порядке этой статьи, «законодательными» и «военным законодательством», представляется юридически необоснованным и несоответствующим постановлениям Основных Законов». Очевидно, что Основные Законы 1906 года приняли формальное определение закона с целью имплементации некоторых принципов конституционализма под давлением либеральной российской общественности и революционных народных масс. Но в своем тексте, поскольку задачей его являлось рационализация принципа самодержавия с помощью институтов конституционного права, они содержали и материальный критерий закона, поскольку только это позволяло относить целые сферы государственной жизни к исключительной прерогативе Императора. Этот вывод можно сделать из того, что ст. 31 Учреждения Государственной Думы устанавливала закрытый перечень дел, относящихся к её компетенции. При этом п. 7 данной статьи гласил, что ведению органа народного представительства подлежат дела, вносимые на рассмотрение Думы по особым Высочайшим повелениям. Из чего следует, что общего правомочия издавать все нормы русского права законодательной власти не предоставлено. Российским конституционалистам, также разделявшим формальное понимание закона и принцип единства государственной власти, в данной ситуации просто нечего было противопоставить. Оставалось только констатировать, что «право Монарха расширять компетенцию Государственной Думы, жертвовать в её пользу тем, что по закону относится к Его единоличной власти, выражает у нас не верховенство законодательной власти, а скорее верховенство воли Монарха - выражает в форме, безусловно, чуждой типичному конституционному строю; самая компетенция Главы государства принимает черты некоторого субъективного права».^{[527] [528] [529] [530]}

В свете вышеизложенного представляется интересным рассмотреть понятие «самодержавия» в период действия Основных законов 1906 года. Как известно, первое доктринальное юридическое определение данного понятия дал еще М.М. Сперанский: «Титул Самодержца означает не только власть верховную, но и власть от всякой другой власти, как то сейма или внутреннего какого-либо установления, независимую».² На этой точки зрения стояли и российские конституционалисты второй половины XIX - начала ХХ века. Так, Н.И. Палиенко полагал, что «самодержавие означает собой в Основных Законах не абсолютизм, неограниченность власти, а идею верховенства и полноту прав непроизводной власти Монарха, в силу чего Монарх является по этой идее носителем всех верховных полномочий государственной власти». С этим был согласен и Н.И. Лазаревский, который писал: «Отличительное положение монарха состоит в том, что в то время как все другие органы государства (кроме избирательных коллегий, состоящих из граждан) получают свои полномочия от какого-либо другого органа, - король не производит своей власти ни от чьей другой».

Такое понимание основывалось на теории монархического суверенитета, которое было детально разработано в германской науке того времени. «Признание монарха сувереном и носителем государственной власти во всей её полноте не означает собой, по объяснению германских ученых, что власть монарха безгранична, так как в силу конституции

монарх обязан при осуществлении своих прав соблюдать известные формы и связан соучастием других органов, это означает лишь неделегированный характер власти монарха и создает в пользу монарха презумпцию управления: а именно, ему принадлежат все полномочия, которые не изъяты у него специально, тогда как другим органам принадлежат лишь те полномочия, которые определенно присвоены им».^{[531] [532] [533]}

Именно с этим тезисом и были согласны представители самодержавного правосознания, которые, основываясь на тексте Основных Законов 1906 года, утверждали, что говорить о какой-либо делегации прав монарха говорить нельзя. Эта теория, как писал, А.Н. Захаров, «не применима к русскому Монарху, к характеру октроированной конституции, ко всему историческому развитию понятия о нашей Верховной Власти». В противном случае выходило бы, что суверенная власть, учредившая конституцию и законодательные органы, сама себе делегировала бы часть принадлежавшего ей целого, что явно не логично. Как писал П.Е. Казанский: «Раз власть Государя Императора непроизводная, или самостоятельная, то есть собственная, личная, то единственное основание, на котором она может основываться, собственное же могущество Государя Императора, представляющее господствующую, хотя и не единственную силу в государстве. Без существования силы, которая бы перевешивала все остальные силы, ни одно государство вообще существовать не может. Оно должно обратиться в состояние хаоса и исчезнуть. Такая сила находится в Российской Империи в руках Государя Императора». По мнению же А.Н. Захарова, «что касается до самодержавной власти, как внешнего индивидуального олицетворения государственной воли, как выразителя ее желания, то здесь первое место займет то неограниченное распоряжение

жизнью и благосостоянием подданных, а равно и государственной территорией, которое соединено с правом войны и заключением мира (ст. 13)».^{[534] [535] [536]}

Из взаимосвязи самодержавия и суверенитета вполне следовало и следующая мысль В.Д. Каткова, который писал: «Идея самодержавия не есть исключительная особенность русской государственности. В скрытом виде, в виде тенденции или потенции, в открытом виде положительного факта идея самодержавия известна как прошлой истории человечества, так и жизни современных народов. Где нет личного самодержавия, самодержавия императоров, там оно сменяется идеей коллективного самодержавия, самодержавия парламентов, самодержавия организованного народа или целого государства, как, например, в отношениях метрополий с колониями». И, предвосхищая К. Шмидта с его учением о диктатуре, он добавляет: «Это вечная и универсальная идея, теряющая свою силу над умами при благоприятном стечении обстоятельств и просыпающаяся с новой силой там, где опасности ставят на карту самое политическое бытие

3

народа».

Представители самодержавного правосознания не видели, таким образом, разницы между народным и монархическим суверенитетом, между договорной и октроированной конституцией, между суверенитетом английского парламента и властью Императора Всероссийского. Им это было и не нужно, поскольку своей задачей они видели рационализацию традиционного самодержавия в терминах современного им конституционного права. Представители российского конституционализма второй половины XIX - начала ХХ века, принявшие за конституцию Основные Законы 1906 года, также признавали: «Согласно установившемуся словоупотреблению, слово «самодержавный» есть синоним слова «неограниченный»».^{[537] [538] [539]} Тем самым они признавали господствующее положение ценностей (архетипов) самодержавного правосознания. А.С. Алексеев в этой связи констатировал: «Верховная власть в России всегда была властью самодержавной, то есть властью, которая не была ограничена другой, вне её, рядом с ней или над ней стоящей властью».²

Против рационального правотворчества, убеждение в возможности которого, и двигает развитие политических систем в эпоху Модерна в направлении конституционализации власти, представители самодержавного правосознания выдвигали следующий аргумент: «Народы вырабатывают свои политические формы и свои образы правления стихийно и органически. Выбор их едва ли зависит от их произвола. И вопрос, который ставит Дж. Милль в своих размышлениях о представительном образе правления: «Могут ли быть образцы правления предметом свободного выбора?», должен быть разрешен отрицательно». Или, как аргументировал Н.А. Захаров, внутреннее сознание граждан является залогом прочности государственного строя. «На этом же сознании, выработанном историей, внутренним укладом жизни и внешними событиями, поятся и основы нашей Самодержавной Власти, развившейся при полной поддержке со стороны народа в сознании необходимости этой формы властвования. Укрепление идеи самодержавия шло рука об руку с внутренним сознанием населения его самобытных, национальных основ».^[540]

Они также полагали, что неограниченное самодержавие способно решить и проблемы, встающие перед Россией начала ХХ века. Например,

B. Д. Катков писал: «В России только сильная власть способна даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности и различных свобод».^[541] В обоснование своего тезиса он предложил своеобразный аргумент: «Собирая и сосредоточивая власть, государство тем самым создает свободное общество. Власть над властями, Верховная Власть над всякой властью - вот начало свободы».^{[542] [543]}

С этой точки зрения, необходимо остановиться на вопросе, зачем необходимо было вводить участие народных представителей в законодательном процессе, то есть в управлении государством. По мнению П.Е. Казанского, это способствует единению монарха и народа, поскольку в сфере подчиненного управления фактически управляет бюрократия, которая пытается узурпировать права Верховной Власти. Именно поэтому он делает вывод, что «современный строй России является лишь обновленным старым строем. Главные основы последнего: верховенство

(^неограниченность) Монарха и самодержавие Царской Власти остались неприкосновенными».^[544] Большинство из представителей самодержавного правосознания были согласны с оценкой государственного строя России в начале ХХ века, сделанной Н.О. Куплеваским: «Наш государственный строй может быть назван конституционным в том смысле, что в нем признается необходимым участие представителей народа в отправлении серьезных функций государственной власти, а самодержавным - в том смысле, что этот строй, еще не установившийся, не приобретший всеобщей

обязательности, и Самодержавный Г осударь, ввиду анархического состояния общества или других весьма серьезных причин, может, частично или же вполне, его отменить и установить другие его формы».^[545] Иначе говоря, этот строй можно назвать самодержавно-представительным.

По мнению же А.Н. Захарова, все акты Николая II «изданные как непосредственное самостоятельное изъявление монарха в области установления новых основных начал государственного строя, не были актами в строгом списке этого слова ни законодательными, ни правительственными, это были акты той особой власти, которая располагала в данном случае всеми тремя моментами законодательной деятельности - инициативы, рассмотрения и последнего решения, черпавшей свои права в самой себе, а не пользовавшейся ею в силу какой- либо делегации - власти единоличной, единовольной, а поэтому и более сильной, чем какое-либо учредительное собрание - власти самодержавной ...Реформы 1905-1906 гг. не изменили известных основ государственной власти, они установили иной порядок ее волеизъявления.».^[546] В этой связи А.Н. Захаров полагал, что суть нового стоя сводится к принятию парадигмы закона в формальном смысле, что и было зафиксировано в ст. 84-86 Основных Законов 1906 года. Поэтому он считал, что новый конституционный строй в России был установлен не с момента обнародования Октябрьского Манифеста, и не когда фактически собралась на первое заседание 27 апреля 1906 года Государственная Дума. А со дня опубликования новых Основных законов, то есть 23 апреля 1906 года. Эту точку зрения он обосновывает тем, что согласно юридическим канонам старый закон может быть отменен только новым законом, а не Указом или Манифестом.

А.Н. Захаров выступал против трактовки В.М. Гессена политического режима Российской империи после принятия Основных законов 1906 года как дуалистического. Он писал: «Дуалистическая конституция - является конституцией соотношения сил, известного соревнования и борьбы, и ошибочен взгляд на существование этого ревнивого дуализма в наших основных законах. Они именно говорят об единении (ст. 7 Основных законов), как известном моральном начале, руководящем, правотворящим сознанием нашей соединенной законодательной власти».^[547] Он вообще полагал, что конституция и самодержавие в принципе «не только совместимы, но одно является общим, а другое частным, если конституция - зафиксированное, установленное изложение форм властвования, то самодержавие есть одна из этих форм».^{[548] [549]} При этом он подчеркивал, что «понятие конституции не влечет за собой отмену самодержавной власти, а лишь определяет ее сущность. С одной стороны, ее можно понимать, как основное свойство нашей Верховной объединенной государственной власти, а с другой, как власть непосредственного волеизъявления, установленную в общих своих чертах в основных законах и непосредственную в этой сфере применения, или вовсе не упоминаемую, но могущую проявит себя в экстраординарную минуту жизни государства». Представители самодержавного правосознания указывали на то, что все конституции того времени признавали право главы государства на самостоятельные действия в особых политических обстоятельствах, в том числе и право на роспуск парламента и вето (абсолютное или суспензивное).

Российские конституционалисты второй половины XIX - начала ХХ века были не согласны с таким определением роли главы государства.

Например, Ф.Ф. Кокошкин прямо заявлял, что в качестве умеряющей власти выступает не глава государства, как это считал Б. Констан и его школа, а совокупность граждан, обладающих избирательными правами.^[550] На что А.Н. Захаров возражал следующим образом: «Выражение избирателями своих мыслей в данном случае происходит не по собственному своему праву, а именно после обращения к ним Верховной власти, и такая апелляция, в сущности, не есть апелляция к высшей власти, а есть лишь способ узнать, на которую сторону должна склониться в конфликте власть Верховная, которая в этом споре, безусловно, занимает положение нейтральное».^{[551] [552]}

В этой связи представляет интерес отношение представителей самодержавного правосознания к одновременному роспуску второй Государственной Думы и изменением избирательного закона от 3 июня 1907 года. Как мы писали выше, российские конституционалисты оценивали это как государственный переворот. Представители монархического правосознания в свою очередь также были согласны с тем, что это своеобразный разрыв в праве, но исходили из того, что правовыми средствами кризис во взаимоотношениях Думы и правительства тогда нельзя было разрешить. Как писал А.Н. Захаров по этому поводу, «если юридически такой взгляд и последователен, то юридически же не было способов иного разрешения вопроса, и тут применение власти самодержавной не есть осуществление стереотипных норм закона, ее действия и ее сила и заключаются именно в том, что она действовала тогда,

3

когда нормы закона оказались бессильны и попадали в circulus vitiosus». Возникает правомерный вопрос: кто может указать на неправомерность действий правительства и самодержавного монарха? Только

Г осударственная Дума, но новая Дума уже избиралась по неправомерному закону. «В этом заключается та сила факта, которая может служить известным основанием для создания правоотношений».^[553]

Иначе говоря, самодержавие как Верховная власть в этом и проявляется - в волевом установлении желательных ей фактов и в устранении фактов для него нежелательных. А где в этом случае проходит грань между произволом и правом? А.Н. Захаров так ответил бы на этот вопрос: «Государственная власть, обладая признанной за ней

принудительной властью, может создавать веления и требовать их исполнения, но опять-таки и возможность такого рода действий покоится, с одной стороны, на общем признании за государственной властью права создания юридических норм, а с другой обязанности подданных государства им подчиняться».^[554] На наш взгляд, это совершенно не убедительно. Из того факта, что русский народ и его государство длительное время существовали при режиме самодержавия, совершенно не следует, что одно предполагает другое. Кроме того, вся эта метафизика единства самодержавия и народного правосознания не может ответить и на другой вопрос: если требовать, чтобы все государственные учреждения соответствовали правосознанию народа, то, как тогда вообще возможно развитие государства и правовых норм? Ведь Николай II пошел на изменение Основных законов не по доброй воле, а под давлением революции. Говоря о соответствии государственных органов народному правосознанию, нужно быть готовым к тому, что можешь продемонстрировать, как выявить это правосознание. По нашему мнению, что никак, как и пресловутую общую волю Ж.-Ж. Руссо. Консерватизм народного сознания известен, но откуда взялись тогда все конституционноправовые идеи Нового времени? На самом деле, они были продуктом

рационализации идей права (справедливости), человеческого достоинства и свободы. Самодержавное правосознание способствовало тому, что российская правящая элита начала ХХ века считало возможным игнорировать перспективы конституционализации власти и тем самым вело Российскую империю к катастрофе 1917 года. А идейный кризис отечественного конституционализма не позволил ему выработать мирную альтернативу политике лже-конституционализма.

Среди современных ученых также не утихают споры вокруг правовой природы Основных законов 1906 года и сопутствующих им указов. Так, по мнению И.А. Кравца, «если манифест 19 февраля 1861 года отменял на просторах Российской империи гражданское рабство, то манифест 17 октября 1905 года отменял рабство политическое».^[555] Со своей стороны В.В. Виноградов считает следующее: «Представляется, что основные

государственные законы 1906 г., с сугубо формальной точки зрения, устанавливали в России конституционную дуалистическую монархию».^{[556] [557]} Почему? «Именно отказ императора от двух важнейших прерогатив - не ограниченного права законодательства, а также самостоятельного распоряжения государственным бюджетам, - дало основание еще Е.Д.

3

Черменскому считать Основные государственные законы конституцией. Такой же вывод поддерживаем и мы».^[558]

В сочетании с Основными законами (1906 года) и рядом последующих актов, делает вывод М.В. Баглай, Манифест 17 октября 1905 года положил начало конституционному развитию страны.^[559] В.И. Фадеев вообще считает, что «на основе этих актов Россия стала развиваться по парламентскому пути: была учреждена двухпалатная парламентская система при сохранении верховной власти царя».^{[560] [561]} Остается, правда, загадкой, о каком таком парламентском пути при сохранении верховной власти царя, говорит этот уважаемый ученый, но явно не по пути к идеалам конституционного правосознания.

На каких основаниях современные российские ученые приходят к таким выводам? Детальную аргументацию этой позиции мы можем найти у И.А. Кравца. Он, например, считает, что «Основные законы 1906 г. ... исходили из противопоставления понятия «верховного управления» понятию «подчиненного управления». Однако понимание верховного управления изменилось и стало трактоваться более ограничительно по сравнению со старым дореформенным толкованием. В конституционный период область верховного управления определилась двумя признаками: это была область непосредственной личной деятельности государя и, во- вторых, такая область, которая не ограничена соучастием Думы и Госсовета». Кроме того, по мнению И.А. Кравца, «Русская конституция 1906 г. не содержала положения, соответствующего ст. 70 Основных законов издания 1892 г., согласно которой «Высочайший указ», изданный по частному делу, отменял действие общих законов. Тем самым право диспенсации главы государства-монарха было существенно урезано по сравнению с дореформенным государственным правом, которое в соответствии со ст.70 сообщало всем актам государя юридическую силу, равную закону. Конституционные нормы Основных законов издания 1906 г. содержали прямо противоположное правило: «Закон не может быть отменен иначе, как только силою закона, посему доколе новым законом не отменен, закон существующий, он сохраняет полную свою силу». Следовательно, эта статья предполагала, что издание какого-либо указа, изменяющего этот закон, впредь до отмены его в законодательном порядке сохраняет свою юридическую силу».^{[562] [563] [564]} Хотя, на самом деле, ст. 23 Основных законов 1906 года, устанавливающая, что Г осударю Императору принадлежит «сложение, в путях Монаршего милосердия, казенных взысканий и вообще дарование милостей в случаях особых, не подходящих под действие общих законов, когда сим не нарушаются ни чьи огражденные законом интересы и гражданские права», завуалированно признает за императором право диспенсации.

В то же время среди современных российских ученых есть и другая позиция, которая полагает, что Основные законы 1906 года нельзя относить к конституциям, даже по меркам того времени. На что обращают внимание эти исследователи? Например, А.Н. Медушевский считает, что «ввиду большого числа изъятий из законодательства в пользу монархического компонента политической системы», нельзя говорить о законченности построения конституционной монархии.² Поэтому исследователи, придерживающиеся этих взглядов, считают, что можно согласиться с утверждением Р.М. Дзидзоева о том, что «власть русского императора, оставаясь неограниченной de jure, после 17 октября 1905 г. оказалась ограниченной de facto». На самом деле и de jure Основные законы 1906 года не ограничивали самодержавие и не отменяли базовую идею самодержавного правосознания - дистинкцию верховного и подчиненного управления. Этот был типичный документ эпохи мнимого конституционализма, который облекал традиционные архетипы русской власти (государственности) в формулы конституционного права, да и то лишь частично. Например, в них совершенно игнорировались принципы разделения властей или народного суверенитета.